Читать книгу "Боярыня Морозова - Владислав Бахревский"

Испытание супротивниц, недолго думая, на Воротынского и возложили.

В товарищи ему приставили князей Якова Одоевского, Василия Волынского да дьяка Иллариона Иванова. В наказе записали: боярыню Федосью Морозову, княгиню Евдокию Урусову да дворянку Марию Данилову мучить встряской на дыбе и прочими страстями, даже огнем. Совершить сие завтра во втором часу нощи.

* * *

Трех страдалиц еще засветло привезли на Ямской двор. Доставляли из разных мест, розно. Народу в избе было уже так густо, обомлеешь – не дадут осесть на пол.

Все вперемешку: вонючие мужики, гулящие бабы, провинившиеся дворяне, стрельцы… Федосью Прокопьевну притиснули к окошку, и она была рада. Из окна дуло, нет-нет да и перехватишь морозного воздуха. Еще сентябрь, но, когда везли, земля была белая, натрусило снежку.

Княгиня Евдокия попала в самую середину толпы. Ее давили справа и слева, а сама она упиралась в спину огромного мужика с ошметками запекшейся крови на затылке.

Княгиня закрывала глаза и, немея душою, ждала.

«Чего? Чего?» – спросила она себя, и в голове мелькнуло: «Смерти…»

Не испугалась.

Марию Герасимовну привели из подвалов Стрелецкого приказа пеши. Тюремные стражники, навалясь плечьми, умяли толпу и закрыли дверь перед самым носом страдалицы.

После бесконечного стояния дверь наконец отворилась. Увели бунтовщиков – человек с двадцать. Имение господина по бревнышку разнесли. Среди злодеев были бабы и даже пареньки.

Стало чуть свободнее. Федосья увидела сестрицу свою, нашла глазами и Марию Герасимовну. Подняла руки, зазвенела цепями.

– Любезные мои сострадалицы! Я тут, с вами! Терпите, светы мои!

Евдокия принялась протискиваться к Федосье. Ей помогали, но близко стать не пришлось. Руками дотянулись.

– Терпи, матушка! Терпи, голубушка! – подбодрила старшая младшую.

Дверь снова распахнулась. Тюремщики подхватили Марию Герасимовну, уволокли.

Для пытки была приспособлена старая кузня, где лошадей ковали. Три стены, четвертая – Ветер Ветрович. Несло холодом, задувало снег. Снег не таял, хотя печь была разжена и клейма, крючья, спицы лежали в пламени.

Князья Воротынский, Одоевский, Волынский на Марию Герасимовну только глянули. Дьяк Илларион спросил имя и, не задавая вопросов, передал женщину палачам. Палачи содрали с мученицы одежду, обнаживши до пояса. Скрутили ремнями руки за спиной и – на дыбу. Мария Герасимовна закричала и сомлела.

– Снимайте! – распорядился князь Воротынский. – Княгиню сюда!

Марию Герасимовну палачи бросили наземь, полуголую, помертвевшую.

Привели Евдокию Урусову.

– Терпи! – кричала ей вослед Федосья Прокопьевна. – Терпи!

Глядя на соболий треух с нитями жемчуга и каменьев, князь Яков Одоевский сказал:

– Почто цветное носишь? Тебе бы во вретище быть! Жестоко, жестокосердная, досадила великому государю.

– Я не согрешила перед царем, – твердо сказала княгиня.

Палачи содрали с Евдокии одежды, обнажив груди. Скрутили руки. Вздернули.

– О-о-ох! – Крик рвался из горла, но страдалица уже в следующее мгновение слышала его как бы со стороны. Боль оглушила, но пришла тьма – смертное бесчувство.

Княгиню бросили рядом с Марией Герасимовной. Привели Федосью Прокопьевну. Боярыня увидела сестру и подругу, бесстыдно обнаженных, бесчувственных, на снегу.

– Тебя тоже сие ждет, – сказал Яков Никитич.

Нынешним летом князь наводил ужас на Астрахань. Астраханцы в прошлом году сдались на милость Ивана Богдановича Милославского. Тот, обещавши никого не трогать, слово держал и прогневил великого государя.

Князь Яков Никитич, понимая, что от него желает самодержец, послужил с усердием. Астраханских заводил Корнилу Семенова сжег, Федьку Шелудяка, Ваньку Красулина, Алешку Грузинова, Феофилку Колокольникова повесил, мучительством занимался еженощно. Многие с кобылок, с дыбы, с пытки огнем отправились в Царство Небесное. Перепорол Яков Никитич, сын благородного Никиты Ивановича, половину Астрахани, мужчин и женщин, подростков. Всех здоровых мужиков поклеймил, отослал в Сибирь.

Знала Федосья Прокопьевна, сколь охоч князь до чужих страданий. Сказала:

– Чего ноздри-то раздуваешь, ворон?!

– Боярыня, умерь гордыню! – поспешил ей на выручку Иван Алексеевич Воротынский. – Лучше расскажи нам, что ты с собою сотворила. От великой славы в постыдное бесславие низверглась. Свой дом, всей Москве знаменитый, отдала в прибежище Киприанам да Федорам – злым юродивым, хаявшим пресветлого государя…

– Что ты, князь, славу поминаешь? – укорила старого приятеля боярыня, указала на сестру. – Вот она – твоя слава. Все земное величье тленно и мимоходяще. Вы о царе да о царе, а о Христе помните?! Помните, кто он есть и чей он сын?! Помните, как Он жил, Бог, Творец мира? В убожестве. От жидов он распят, а мы от вас мучимы, от князей христианских. Не дивитесь ли сему?

– А ну, ребята! – крикнул палачам Яков Никитич. Взмыла Федосья Прокопьевна на выкрученных руках. Не обмерла, не закричала. И, хоть дрожал голос, говорила внятно:

– Мне на земле мучение, а вам будет в преисподней. Ох, как тогда захочется вам позабыть нынешнюю ночь, да Бог забвения не ведает.

Полчаса держали Федосью Прокопьевну на дыбе. У страдалицы жилы вздулись – молчала.

Опустили. Кинули на снег. Ушли.

Отправились к царю. Алексей Михайлович ждал судей. Князь Воротынский пересказал слова Урусовой, Тишайший повздыхал:

– На Федосью глядя, хорохорится. Не было сестрицы, вот и сробела. Вы уж ее щадите.

– А как быть с Морозовой? – спросил Яков Никитич. – Ее тоже, что ли, щадить? До того неистова – дыба ей нипочем!

У Алексея Михайловича вдруг закапало из глаз.

– Вторая Екатерина-ученица! Истинно говорю вам… Ступайте, устрашите безумных Бога ради, но огнем – не жечь! Ни! С вас взыщу за огненную пытку.

От царя вельможные следователи заехали к Якову Никитичу. Винца выпили: мерзко баб пытками ломать.

Вернулись на Ямской двор. Бедные сидят, греют друг друга. Полуголые, руки выворочены. А у палачей работа! Кого кнутами хлещут, кому ноздри рвут, клеймами прижигают.

Приступили князья к страдалицам.

Яков Никитич велел палачам колоду мерзлую принести. Клали колоду на белые груди всем троим. Требовали смириться.

Отвечали: «Мы смиренны перед Господом нашим».

Князь Иван Алексеевич Воротынский совсем изнемог, глядя на страдалиц, – часа с три на холоде. Боярыню и княгиню одели, а Марию Герасимовну распластали в ногах у вельможных жен. В пять кнутов полосовали палачи мученицу. Сначала по спине – раз, другой, третий! Перекатили – и раз! раз!