Читать книгу "Ковчег-Питер - Вадим Шамшурин"

не убила одинокого током, она добила одинокого ножом.

Пальчиков думал о своей смерти: когда он умрет, то кто-нибудь из соседей, жильцов дома, памятуя понурость и нелюдимость Пальчикова, скажет: «Жалкий он был человек, этот наш сосед Пальчиков. Жалко его». Пальчикову хотелось, чтобы этому жалостливому соседу было жалко его, умершего Пальчикова, не только как конкретного, странного, никчемного соседа-Пальчикова, но и как человека вообще, как одного из нас, как каждого из нас.

20. Любовь

Пальчиков так и не решил, любит он или не любит, любил он или не любил. Он убеждал себя: не надо идентифицировать любовь, не надо сомневаться в чувствах, надо знать, что это любовь, что ты любишь. Не надо высот любви, безумия, угара. Надо довольствоваться тихой любовью, слабой любовью. Слабая любовь ничем не отличается от бурной. Надо признаваться в любви, как бы смешно ни звучали эти признания из уст пятидесятилетнего, путанного субъекта. Без этой любовной экспрессии, без изреченного «люблю» можно обходиться в молодые годы. Пятидесятилетнему не обойтись – пятидесятилетний задохнется. Смотри: многие твердят о любви во всеуслышание, честно и не сгорают со стыда. Я должен твердо говорить, что люблю сына, дочь, бывшую жену, внука, люблю моих умерших: мать, старшего брата, тетю, отца, бабу Саню. Я любил Дарью. За кого молюсь, того люблю. Я не доверял слову «любовь», потому что во время интимной близости инстинктивно восклицал: «Моя любимая». Я полагал, что эти восклицания произносились похотью, я называл в порыве страсти моей любимой не только Катю, я называл во хмелю, оплошно, легковесно, по инерции «моими любимыми» безвестных партнерш, безымянных проституток.

Дарья любила говорить о любви. Она говорила о любви обыденно, зато не говорила о погоде, сериалах, фитнесе, шмотках. Дарья говорила о любви так, как будто видела ее повсеместно и каждодневно. Дарья говорила о любви для себя, она не нуждалась в собеседнике, не нуждалась в слушателе. Ей интересно было, когда Пальчиков говорил о Тютчеве и политике – тоже для себя.

Напротив, жена Катя изредка, от восторженности, спрашивала его: «Ты меня любишь?» Пальчиков говорил: «Обожаю». «Нет, ты меня любишь?» – повторяла она. Иногда у него получалось беззвучно, полушепотом, как у больного: «Люблю». Катя улыбалась, слыша правду. «Вот, не обожаю, люблю», – радовалась Катя.

Последняя встреча Дарье нужна была, чтобы сказать ему: «Наша история закончилась. Прощай». Он видел, Дарье теперь было безразлично, любит он ее или не любит. Ей, кажется, было безразлично, любит ее теперь вообще кто-либо или не любит. Она искренне уклонялась от его поцелуев, она говорила, что целуется он теперь как-то не так, она говорила, что неужели она ему по-прежнему дорога, что она теперь не такая молодая, что у нее диатез. Он сказал, что любит ее диатез. Быть может, думал Пальчиков, Дарья запомнит от последней встречи не только свое «Прощай», но и его «Я люблю твой диатез». Он выпалил эти слова впопыхах, непроизвольно, хватаясь за воздух.

Он как-то говорил Дарье: «Есть люди, которые любят целоваться. Мы с тобой любим целоваться. Ты выглядишь девочкой от поцелуев». – «Да, мы с тобой любим целоваться, – с оглашалась Дарья и хохотала. – Мы с тобой, как Брежнев, любим целоваться». – «Да, Брежнев любил целоваться. Есть такая порода людей – любителей целоваться. Это настоящая радость – целоваться с хорошими, умными, веселыми людьми. Только целоваться. Ничего более». Дарья поясняла: «Поцелуи рождаются у двоих. Если человек трахается как прежде, а целуется уже по-другому, значит, человек тебе изменил». У Пальчикова с Дарьей отношения были без обязательств – он не имел права на ревность. Он сам предложил жанр нерегулярных свиданий. Он не хотел нового брака, даже гражданского. И Дарье был не нужен брак с ним, в особенности гражданский. Он хотел было оскорбиться Дарьиной реплике о другом целующемся человеке, но закусил язык. У Дарьи были смешливые глаза. Этим глазам было тесно в разрезах, поэтому они то и дело неизбывно лучились. Какое отчаяние – не иметь права на ревность!

Пальчиков твердил себе: «Я больше никого не в силах любить. Мне достаточно моих любимых родных людей. Я перед ними в долгу. С телесной любовью покончено. Этот этап жизни завершен. Будет настигать желание новой любви – гони его прочь. Желание любви – не любовь».

Пальчиков был рад, что у него не оставалось сил для крепкой, зрелой, тютчевской, чувственной любви. Он был рад, что у него не было сил для горделивой любви. Он был рад становиться ранним стариком, жить стариком долго. Он смотрел на свои руки, и они, наконец, ему начали нравиться. Он считал, что самые красивые руки у стариков и старух – руки у них просты, умны, добры. Молодые руки часто лживы. Их и целуешь лживо.

Пальчиков перестал добавлять друзей «ВКонтакте». Он перестал грезить о сообществах.

Однажды он пригласил домой молодую проститутку, с которой он был на удивление хорош, силен. Второй раз она явилась сама с податливой улыбкой. Но теперь он оказался слаб. Она не скрывала недоумения: «Что с тобой?» Она говорила, что его движения неумелы, что в комнате пыль, что в его борще не то мясо, что так не «накрывают поляну». Он хотел вытолкнуть ее вон за этот идиотский сленг. Она опять понравилась ему в дверях при прощании: она грустно засопела, положила голову ему на плечо, поцеловала его плечо.

Пальчиков думал, что сможет полюбить проститутку. Проститутками становятся добрые девушки. И хотя проституток, во избежание теплоты, не принято целовать, он бы целовал проститутку. И проститутка, когда паче чаяния захотела бы его убить, возможно, вспомнила бы об этих его простодушных поцелуях, их общем поцелуе.

21. Старожил

Иргизов командировал Пальчикова на юбилей Петра Ивановича. Иргизов иногда поручал Пальчикову представлять фирму на необязательных, негламурных, нешиковых приемах – ради общего приличия, благожелательности и репрезентативной отзывчивости. Петр Иванович с советских времен был известным человеком и до сих пор служил советником в важной для Иргизова госкорпорации. Иргизов и сам бы пошел, но оказался в отъезде. Пальчикова он делегировал на такие классические, старорежимные мероприятия из-за его интеллигентской малоприметности, могущей казаться уместной и свойской.

Петру Ивановичу исполнилось девяносто. Пальчикова радовало, что в старинном зале приветственные речи перемежались выступлениями артистов в сопровождении камерного оркестра. Ничего говорить со сцены Пальчикову не требовалось в силу его общественной незначительности, требовалось лишь присутствовать от фирмы Иргизова, а подарок Петру Ивановичу Иргизов направил накануне с курьером. Пальчиков наслаждался лицезрением, удобным костюмом и музыкальными номерами. Пальчиков сто лет не был на концертах, забыл, как звучит живая музыка, и