Читать книгу "Русское самовластие. Власть и её границы, 1462–1917 гг. - Сергей Михайлович Сергеев"

женского медицинского института в Санкт-Петербурге [Победоносцев, конечно же, был против такого учебного заведения]»[630]. Одобрив закон о земских начальниках, самодержец добавил к мнению меньшинства, поддержавшего «контрреформу», пожелание ликвидировать заодно институт мировых судей, грубо нарушив установившийся порядок работы ГС. Это возмутило даже Победоносцева.

Впрочем, необходимость обсуждения в Совете законов теперь становилась формальностью даже с юридической точки зрения. В 1885 г. Александр III утвердил проект, разработанный в императорской канцелярии, по которому конституирующим признаком закона признавалось «подписание имени государя императора», что окончательно закрепило «внесение в Свод законов заведомо административных распоряжений»[631].

Хотя император фактически не занимался согласованием работы правительства, он не передоверил этого кому-то другому, оставив за собой полномочия «первого министра». Более того, он добросовестно старался контролировать все государственные дела, пребывая большую часть времени в гатчинском уединении и представляя жизнь страны в основном по министерским докладам. Естественно, такой объём работы был для него просто непосилен, и на практике продолжала процветать старая добрая «министерская олигархия», когда решения могли приниматься по докладу главы того или иного ведомства, причём иногда более поздний доклад «поглощал счастье» более раннего.

Ламздорф в дневнике 1889 г. констатировал: «У нас есть ведомства, но нет правительства». Киреев записал в 1891 г.: «Бедный государь живёт в заколдованном кругу, из которого нет и исхода. Он доверился министрам, строго наблюдает за тем, чтоб каждый из них исполнял лишь своё собственное дело, не терпит „вмешательства“ в дела соседа. Это делает каждого из министров совершенно бесконтрольным монархом». В мае 1894 г. Киреев отметил «полное отсутствие правительства», правда, оговорившись: «…стихийные силы России… так могущественны, что… [г]ромадина эта… всё же идёт, с полумифическим царём во главе». А. Кони в письме к близкому другу сетовал: «Ты знаешь, что для настоящего состояния русского общества я признаю самодержавие лучшей формой правления, но самодержавие, в котором всевластие связано с возможным всезнанием, а не самовластие разных проскочивших в министры хамов, которые плотной стеной окружают упрямого и ограниченного монарха. Такое самодержавие — несчастье для страны».

Отсутствие выстроенной по строгим правилам бюрократической системы приводило к возникновению неформальных центров власти, влиявших порой на политику куда сильнее любого из министров. Таков был удивительный феномен Каткова, в эпоху жёсткого зажима печатного слова получившего, в силу монаршего расположения, возможность практически беспрепятственно излагать свои мнения, направлявшие многие мероприятия правительства — тот же закон о земских начальниках или сближение с Францией. Катков стоял за падением или возвышением некоторых министров, ему даже позволялось критиковать внешнюю политику империи, всегда считавшуюся неоспоримой прерогативой монарха. В декабре 1886 г. Половцов с раздражением записал в дневнике: «…рядом с законным государевым правительством создалась какая-то новая, почти правительственная сила в лице редактора „Московских ведомостей“, который окружён многочисленными пособниками на высших ступенях управления, как [И. Д.] Делянов [министр народного просвещения], [М. Н.] Островский [министр государственных имуществ], Победоносцев, [И. Д.] Вышнеградский [министр финансов], Пазухин. Весь этот двор собирается у Каткова на Захарьевской, открыто толкует о необходимости заменить такого-то министра таким-то лицом, в том или другом вопросе следовать такой или иной политике, словом, нахально издаёт свои веления, печатает осуждение и похвалу и в конце концов достигает своих целей. Такой порядок не должен ли быть истолкован как отсутствие мыслей в самом правительстве, которое заимствует их у Каткова и тем понижает своё значение в глазах нации? В других государствах существуют исторические наслоения и группы, представляющие известные интересы, известные стремления; у нас нет почти ничего посредствующего между царём и народом, и этот царь говорит своим обращением с Катковым этому народу, что нашёлся вне царского правительства человек, советы, внушения коего диктуют правительственную программу, если такая вообще существует. Подобный порядок представляет положительную опасность не только для правительственного достоинства, но и для будущности царствующей династии. Такому порядку необходимо положить предел, или завербовав Каткова в чиновники, или лишив его теперешнего значения».

Немалое влияние имел и Мещерский (считается, что его протеже был Вышнеградский), получавший на издание своего «Гражданина» государственную субсидию и буквально бомбардировавший государя посланиями с самыми разнообразными замечаниями и советами.

Таким образом, за фасадом незыблемости самодержавия при Александре III скрывалось причудливое сплетение произвола как самого царя, так и самых разных «сильных персон». Ламздорф записал в дневнике 1892 г.: «Надо отдать справедливость нашему монарху. Он совершенный анархист, хотя и отстаивает страстно и упорно свои права самодержца. Это так называемое консервативное и властное царствование подорвало весь престиж власти и поколебало всякую дисциплину… зачем… говорить с нашим нынешним монархом о праве и законе? Он не злой, но он опьянён властью и слишком ограничен, чтобы судить о вещах по существу; он не может признать, что есть пределы произволу. Говорят, что генерал [П. С.] Ванновский часто его сравнивает с Петром Великим: „Это Пётр со своей дубинкой, — говорит военный министр“. — Нет, это одна дубина, без великого Петра, чтобы быть точным». Половцов приводит в дневнике 1888 г. жалобы Победоносцева на своего венценосного ученика: «Нельзя… только приказывать то, что нравится», а в 1891-м сам печально замечает: «…всё дрожит пред словами: „Государю угодно“, не разбирая пробуждений, вреда велений, исходящих по большей части от случайных причин». «Администрации дается воля небывалая», — сетует Киреев в 1893 г.

Среди прочего властный произвол выразился во всплеске насилия, причём насилия самого примитивного — сечения. Последнее открыто проповедовалось Мещерским со страниц «Гражданина»: «Прекрати сечь, исчезла власть. Как нужна соль русскому человеку, как нужен чёрный хлеб русскому мужику — так ему нужны розги. И если без соли пропадёт человек, так без розог пропадёт народ… Человеколюбие требует розог». В том же духе Владимир Петрович высказывался и в конфиденциальных посланиях монарху, который, видимо, был склонен с ним соглашаться. Во всяком случае, об этом свидетельствует Карийская трагедия 1889 г., когда в одной из каторжных тюрем на р. Кара произошло массовое самоотравление политзаключённых в знак протеста наказания розгами одной из них — Н. К. Сигиды, попытавшейся дать пощёчину жестокому коменданту. Умерло шесть человек, в том числе и сама Сигида. По сведениям, приведённым в дневнике Феоктистова, со слов министра внутренних дел Дурново, распоряжение о порке исходило от самого Александра III. Более того, Дурново пытался возражать царю, доказывая, «что преступница получила некоторое образование и что, вероятно, продолжительное заточение подействовало на её нервную систему», предлагал уменьшить наказание. Но император был непреклонен: «Дать ей сто розог».

Благоволение государя к скорым телесным расправам, разумеется, вдохновляло на них и государевых управленцев разного уровня. В 1885 г. Комитет министров одобрил ходатайство Д. Толстого о предоставлении губернаторам права массовой порки крестьян в случае каких-либо «чрезвычайных обстоятельств». Правом этим хозяева губерний пользовались весьма широко. Имена некоторых «героев» известны