Читать книгу "Держаться за землю - Сергей Самсонов"

Растревоженный, двинулся по периметру шахты, проверяя посты, пулеметные гнезда… шел по этой меже вдоль забора, отделяя свое от чужого, метил следом свою территорию, как любой дикий зверь, убеждаясь, что в каждой угрожаемой точке все обустроено, как надо, что бессонные хлопцы сторожат каждый звук, безотрывно внимают ночной пустоте, где уже ничего не гремит и не рвется. Проверял их оружие, оптику, боекомплект, подтягивал ремни бронежилетов, обихаживал каждого, как большого ребенка перед зимней прогулкой, а главное, заглядывал в глаза, как будто бы покачивал с нажимом. И вот уже казалось, что в каждой паре глаз проблескивает что-то жалкое и зверино-тоскливое: вот и страх, и покорная боль, и как будто обида на него, Богуна, и какая-то жалоба, непонятно к кому обращенная, — точно не к Богуну, потому что, казалось, было и понимание, что комбат им ничем не поможет: вон уж скольких своих притащили с железки, побросали в овраге или тут закопали.

По глазам можно много, конечно, напридумывать лишнего. А чего ж было ждать? Собачьего восторга? Прогорели дровишки в майданных кострах, дали пылу и жару, отщелкали. Ликовать больше не с чего. Пердаки колорадам поджарят — вот тогда загогочут. Даже и хорошо, что угрюмые. Значит, будет поменьше отчаянной дурости. Страх, он лишь поначалу стреноживает, а потом уж ведет, подгоняет, подсказывает.

Ядро батальона составляли отборные, крепкие хлопцы, прошедшие и армию, и тренировочные лагеря под знаменами «Правого Сектора». Половина — ну очень такие… простые. Может, и не селяне, но, в сущности, никакой другой участи, кроме как стать такими же, что и здесь, на Донбассе, шахтерами, слесарями, монтерами да охранниками в супермаркетах, для них предусмотрено не было, и не взбунтовались против этой предопределенности, не желая служить на парковке чужих «мерседесов» с холеными девками, не желая горбатиться до перелома хребта за гроши. Возможность взять оружие и самим отжать то, что горбом никогда не нацедишь, открылась им как самая желанная и никогда не чаянная перспектива, перевернула их целинные мозги. Им сказали: нужна ваша сила, и больше ничего уметь не надо, надо только сплотиться, и получите все, что хотите.

Все сошлось: и вот эта голодная, по-бычиному темная сила, безнадежно искавшая выхода и применения, и по молодости обостренная тяга поставить себя «по-людски», заработать, отбить подходящее место для жизни, и почти что ребяческая, не рассуждающая страсть к оружию, к горделивым нашивкам, значкам, и сильнейший гипноз единения, стадного чувства, и возможность почуять себя господином, вольным в жизни и смерти других, и уже невозможность помышлять ни о чем, кроме собственного выживания здесь.

Были у Богуна и восторженные дурачки вроде Немца, и земные ребята, хорошо понимавшие, что дает им подобная служба, в том числе с уголовным хвостом, наломавшие руку на мясницкой работе. Он и сам был, по сути, таким же, просто старше и опытней всех, потому и вожак, что его дольше били и испытывали на живучесть. Верил он в Украину, которую шел защищать, ну, великую и незалежную? Он верил в то, что все решается насилием, что и люди как особи, и различные общества, будь то хоть первобытное племя, хоть нация, постоянно боролись и борются за делянку земли, за железную жилу, за угольный пласт, за свое навсегдашнее право на лучший кусок (ну кто профессор или умный до…, как Голомянский, тот в башке своей масло гоняет, как бы пару заводов отжать и таких, как Богун, заманить в свою частную армию или там теорему Фермы́ доказать, за которую тоже лям баксов дают), и так будет, пока светит солнце, пока жив хоть один человек на земле, то есть двое. Просто если уж ты украинец, то и бейся за это совместно с людьми одной крови.

Кумачов для него чужим не был. Можно даже сказать, он тут вырос. Если брать до корней, до икринки, то родился Володя Богун вообще в ГДР, в гарнизоне Марвинкель, который все «местные» называли Малиновкой. Отец, капитан бронетанковых войск, нес службу по охране мира на западной окраине влияния СССР, и маленький Богун во все глаза лупился на ползучие железные громадины, что своей боевой мощью сдерживали воинственные устремления американских империалистов. Всеподавляющая мощь советских танков — это первое, что он увидел, едва поднявшись с четверенек и покинув манеж. Гарнизон был отдельной, чисто выметенной и едва не стерильной, без единой соринки, страной, по которой печатали шаг удивительные, стройные, прямо как на кремлевском параде, шеренги и гуляли мамаши с колясками, где царила культурная прочность налаженной жизни и где сами собой разумелись горячая вода, накрахмаленные скатерти в столовой, чудесные игрушки и вообще добротнейшие вещи, на каждой из которых поставлен немецкий знак качества.

Вот так и сложилось в сознании: военная сила — порядок — достаток… и вдруг все это начало скрипеть и буксовать, захрипело, закашлялось, заворочалось, словно недужный старик на постели, по неясной причине снялось с отведенных, завоеванных мест и потекло стальными эшелонами назад в СССР.

Началась совершенно другая гарнизонная жизнь: подслепо освещенные, обшарпанные общежития с ненадежными стенками, сквозь которые слышно поганую ругань соседей и визг их детей, с висящими на бельевых веревках в общих кухнях простынями и пеленками; отовсюду воняет мочой и прокисшей капустой.

Офицерские жены встали в длинные очереди вот за этой капустой, картошкой, молоком, макаронами, сахаром — по неясным причинам всего этого недоставало, не говоря уже о колбасе и прочих гастрономических излишествах, да и сами продукты были только названиями, оболочками, что ли, себя же самих: чай — не «Twinings», а просто труха для подкраски горячей воды, не дающая вкуса и запаха.

От стояния в очередях офицерские жены как-то сразу сгибались, линяли с лица и заметно теряли в своей молодой красоте; что-то нищенское, суетливо-приниженное появлялось в повадках и женщин, и самих офицеров. И вот чем дальше на восток перебирались Богуны, тем все беднее и позорнее становилась их жизнь, тем все громче и злее ругал коммунистов и русских отец: по его словам, русские и коммунисты зажимали его — только лишь потому, что отец украинец, — не присваивали новых званий и не двигали вверх, в академию, наоборот, законопачивали в самые глухие и оскуделые углы. Володька отцу верил больше, чем кому бы то ни было, и понемногу наполнялся убеждением, что русские и вправду обособленный, чужой и недобрый народ.

В пятый класс он пошел в Кумачове, куда получил назначение отец. Отца сократили, и тот пошел на бульдозер и запил, нашел чем забыться в своем унижении, и вот, Володька — в школу, а отец — собакой у решетки винно-водочного, охваченный голодным беспокойством: ну! когда же?! Был сильный, красивый мужик — и выгнил изнутри с волшебной быстротой: лицо как потемневший, сопрелый поролон из старого дивана, уже вот и стыдно к нему подойти — отсюда глумливые потешки: «Иди поздоровайся с батей». Учителки смеялись над его, богунским, «гэканьем». «Ты русский язык понимаешь?» А он, ему казалось, особо и «не гэкал», а просто говорил на смеси русского и украинского, усвоенного сызмальства от бабки: какое слово с верха памяти бралось, то и спархивало с языка. Легко ему было, свободно. А оказалось, нет, косноязычное мурло.

Дошло до того, что Богун вообще онемел. Боялся хоть слово сказать у доски, какой он и кем хочет стать, когда вырастет. «Как батя! Алкашом! Домой приползать на карачках! Пип-пип, я Луноход- 1!» Молчал, стиснув зубы, и думал: «Заткнуть вам всем пасти, забить в глотку зубы, чтоб кровью давились своей, что больше ни слова с набитыми ртами не вякнули, так делать всем, чтоб сердцем падали, пiд лавку, як щури, кидалися, как только увидят меня, — вот каким должен быть человек, вот о чем я мечтаю и кем для вас стану».