Читать книгу "Несокрушимые - Игорь Лощилов"

— Моё время ещё не пришло.

Новые переговоры начались 7 февраля. Поляки объявили, что король, видя бедствие горожан, жалует их своей милостью и более не принуждает присягать на своё имя, ограничившись только королевичем, но требует ввести в город польский отряд в 700 человек. Смоляне возмутились:

— Вы, должно быть, считаете нас глупцами? Как смеете, не одолев нас силою, требовать ввода целой армии!

— На сколько же вы согласны?

— 40—50 человек, не более.

— Не считайте и нас глупцами. Неужто думаете, что после полуторагодового стояния король будет довольствоваться такой малостью?

— Пусть удовольствуется, мы его сюда не звали.

Переговоры прервались, но через несколько дней возобновились опять. Теперь поляки умерили свои требования до 350 человек, а для обеспечения их безопасности обязывали смолян дать 30 заложников от всех сословий. Далее был предъявлен развёрнутый список из новых требований. Стража у городских ворот должна быть половина русская, половина польская, а ключи от них находиться у соответствующих начальников. Горожане должны принести повинную и заплатить за все убытки, понесённые королём вследствие их упорства. Только после выполнения всего этого осада с города будет снята.

Посольство посовещалось и ответило так: согласны впустить 200 человек и выставить 10 заложников, остальных пусть король набирает из пленников. Ключи от городских ворот будут находиться только у воевод. Все земельные пожалования короля в смоленском крае признаются недействительными. Вопрос об убытках откладывается до полного окончания войны. Горожане будут бить челом королю, когда войска и пушки отойдут от крепости, тогда же в неё будут впущены и 200 польских людей.

Переговоры снова зашли в тупик.

Всё это проходило в полном согласии с большими московскими послами, теми, кто, не соблазнившись посулами, твёрдо стояли на своём. На них в бессильной злобе и обрушили поляки свой гнев. В марте по истончившемуся льду их заставили перейти на другой берег Днепра и там, взяв под стражу, объявили, что отправляют в Вильну. Филарет Романов и Василий Голицын держались с достоинством, стойко переносили издевательства благородной шляхты. Сложнее было с наказанием строптивых смолян. Поляки пригрозили немедленным приступом, те посмеялись в ответ, ещё и подзадорили: «Давайте, давайте, мы поглядим, как вы в грязи поваляетесь, и Ваньку своего не забудьте привести». Это про грозного Яна Потоцкого, который опасно заболел и не вставал с постели. Но ещё больше, чем весенняя распутица, их защищали события, которые в то время происходили в Москве.

Убаюканная лживыми посулами и коварными заверениями в дружбе, Россия просыпалась от сна. Поведение поляков в Москве и под Смоленском явно показало их настоящее намерение установить безраздельное господство над соседним государством. Хоть и с запозданием, в умах россиян стала торжествовать вековая истина: спасение даётся не чужеземным вспомоществованием, а собственным радением. В народном сознании всё прочнее укоренялись патриотические мысли, их главным вдохновителем являлся патриарх Гермоген. В церквях читались его грамоты, их списки отправлялись в другие города. По уездам рассылались гонцы с призывом созывать даточных людей с помещичьих, монастырских и церковных имений. Собирались сходки, делались приговоры, люди вооружались, чем могли, и спешили к месту объявленных сборов, везли оружие, порох, свинец и всякие запасы. Там совершали крестное целование на верность Русской земле и православной вере, обязывались ни в чём не поддерживать завоевателей, но ополчаться на них и идти на выручку Москвы, а по пути не делать дурного русским людям и вызволять тех, на кого пал гнев ляхов и их приспешников. Так поступали в Нижнем Новгороде, Ярославле, Владимире, Суздале, Муроме, Костроме, Вологде, Устюге, Великом Новгороде и других городах.

Человеком, которому было суждено дать начальный толчок народному возмущению, стал Прокофий Ляпунов. На первых порах, пока народные ополчения не приобрели силу, он призвал под свои знамёна всех недовольных военачальников без разбора и сманивал тех, кто оказался не у дел. Таких оказалось много. Удалось договориться с князем Дмитрием Трубецким, главным воеводой убитого царика, с казацким атаманом Андреем Просовецким, окопавшемся в Суздале, с Иваном Заруцким, которому открыла свои объятия неутомимая Марина. Даже пребывающий в праздности Ян Сапега подумывал о том, чтобы примкнуть к новому движению. Ляпунов не скупился на обещания: казакам обещал жалование, атаманам — чины и награды, Марине и её новорождённому Ворёнку — царский титул. Всё делалось для того, чтобы оттянуть от короля прежних сторонников и приманить к себе колеблющихся.

В начале марта народные ополчения и собранные Ляпуновым отряды двинулись к Москве. Сам Ляпунов из Рязани, Трубецкой из Калуги, Заруцкий из Тулы, Просовецкий из Суздаля, Волконский из Костромы, Волынский из Ярославля... По пути следования их встречали торжественным колокольным звоном, иконами и крестами, хлебом и солью, радостными криками и пушечной пальбой. Засевшие в Москве поляки были встревожены, народное воодушевление передалось москвичам, и они более не стеснялись выражать свои чувства в отношении завоевателей: откровенно насмехались на улицах, торговцы запрашивали с них втридорога, извозчики отказывались везти, ребятишки дразнили и улюлюкали. В московском воздухе чувствовалась надвигающаяся гроза.

Ляхи находились в постоянной тревоге, держались наготове и почти не рассёдлывали коней. Гонсевский приказал жителям под страхом смерти сдать всё имеющееся оружие, были усилены караулы, при въезде в столицу досмотру подвергалась каждая телега, и нередко под сеном или товаром находили сабли и самопалы. И несмотря на то что для острастки прочим возчиков немедленно спускали под лёд, телеги с тайным привозом всё шли и шли. Салтыков явился к Гермогену и передал требование Гонсевского: отписать городам, чтоб отозвали своих людей и к Москве их более не пускали, иначе будет худо. Патриарх не смутился новой угрозой и ответил:

— Если ты, изменник Михайло Салтыков, с литовскими людьми из Москвы выйдешь вон, тогда отпишу, чтоб и они воротились назад. А не выйдете, так я, смиренный, подтвержу, чтоб довершили начатое и благословлю помереть за православную веру. Не могу видеть её поругание и разорение нашим церквам и мерзкого латинского пения уже слышать не могу.

Тогда к патриарху приставили стражу и велели никого к нему не пускать. Гонсевский писал королю, просил о помощи, в его распоряжении имелось семь тысяч человек, и что могла сделать эта горстка во враждебном двухсоттысячном городе, ожидающем подхода многочисленной военной силы? Оказывается, всё-таки могла многое, подобно тому как известная ложка дёгтя способна испортить содержимое целой бочки. Король как обычно с помощью не спешил, а Гонсевский по своей натуре не мог просто так сидеть и ждать, тем более, что у него в наперсниках был злоумный Салтыков, у этих двух дёгтя хватило бы на сотню бочек. И вот что придумали, окаянные.

Близилось Вербное воскресенье. В этот день вся Москва стекалась на Красную площадь смотреть «шествие на ослятии». То был старинный обряд, символизирующий въезд Христа в Иерусалим. После службы в Успенском соборе патриарх в сопровождении царя выходил через Спасские ворота на Красную площадь. К нему подводили разнаряженную лошадь, царь брал её за повод и обходил площадь. Патриарх, восседая на лошади, благословлял народ и освящал веточки вербы. Салтыков предложил Гонсевскому воспользоваться скоплением народа и наглядно показать, кто является истинным хозяином в Москве.