Читать книгу "Ухищрения и вожделения - Филлис Дороти Джеймс"

— Я читаю утреннюю и вечернюю молитву в своем кабинете каждый день, но, пожалуйста, не считайте для себя обязательным при этом присутствовать, если только вы сами не захотите.

Она предпочла присутствовать, сначала просто из вежливости, но потом из-за того, что этот ежедневный ритуал, эти прекрасные полузабытые каденции, соблазняющие возможностью уверовать снова, придавали каждому дню желанную форму. Да и сам кабинет, единственный из всех комнат в этом респектабельно уродливом, но удобном доме, казался символом нерушимой надежности, огромной, прочной скалой посреди усталого мира, о которую, словно волны, разбивались и неотступные воспоминания о полной ненависти школе, и мелкие неприятности ежедневного быта, даже ужас, вселяемый в души Свистуном, и страх перед грозящей бедами АЭС. Мэг полагала, что кабинет не очень изменился с того времени, когда первый пастор вступил во владение этим домом. Одна стена была занята книжными шкафами — теологической библиотекой, которой, как думала Мэг, мистер Копли теперь пользовался весьма редко. Старинный письменный стол красного дерева был обычно чист, и Мэг подозревала, что мистер Копли большую часть времени проводит в глубоком кресле у окна, глядящего в сад. Три стены кабинета были увешаны картинами и фотографиями: восьмерка — гонки университетских дней мистера Копли, смешные маленькие шапочки над серьезными молодыми лицами, все юноши — с усами; выпускники теологического колледжа, ожидающие рукоположения; невыразительные акварели в золоченых рамках; отчет какого-то викторианских времен родственника о его путешествии вокруг света; гравюры с изображениями собора в Норидже; неф в Уинчестере; огромный восьмиугольник собора в Или. По одну сторону вычурного викторианского камина находилось единственное в кабинете распятие. Мэг думала, что оно очень старое и очень ценное, но спрашивать об этом ей не хотелось. Тело Христа, напряженно вытянутое в последней агонии, было телом совсем молодого человека; из отверстого рта, казалось, исторгается крик — торжества или, может быть, вызова Богу, покинувшему Его? В кабинете больше не было ничего столь же мощного или тревожащего. Мебель, предметы обстановки, картины — все говорило о порядке, определенности, надежде. Сейчас, когда, постучав в дверь, она стояла, прислушиваясь к мягкому «Войдите!» мистера Копли, Мэг пришло в голову, что она явилась искать утешения в самой комнате в той же мере, как и у ее обитателя.

Он сидел в кресле у окна с книгой на коленях и, когда она вошла, попытался встать, с трудом распрямляя плохо гнущееся тело.

— Пожалуйста, не вставайте, — сказала Мэг. — Я хочу спросить, не могли бы вы уделить мне несколько минут? Я хотела бы поговорить с вами наедине.

Она тотчас же заметила, как в его глазах вспыхнуло беспокойство, и подумала: «Он боится, что я хочу заявить об уходе». Поэтому быстро добавила, тихо, но твердо:

— Как со священником. Я хочу посоветоваться с вами как со священником.

Он опустил книгу. Мэг увидела, что это последний роман Х.Р.Ф. Китинга, который мистер Копли и его жена в прошлую пятницу взяли почитать в передвижной библиотеке. Они оба — и он, и Дороти — любили читать детективы, и Мэг всегда охватывало молчаливое раздражение из-за того, что и муж, и жена считали само собой разумеющимся, что первым должен читать он. Это — не ко времени — напоминание о ненавязчивом семейном эгоизме мистера Копли вдруг показалось ей необычайно существенным, и она поразилась, как это ей могла прийти в голову мысль, что он хоть как-то может ей помочь. Но правильно ли было критиковать его за приверженность семейным приоритетам, которые Дороти Копли установила сама давным-давно и мягко, но неуклонно проводила в жизнь вот уже пятьдесят три года? «Я же пришла посоветоваться со священником, — уговаривала она себя, — не с мужчиной, не с главой семейства. Я же не стала бы спрашивать у водопроводчика, как он относится к своей жене и детям, перед тем как позволить ему взяться за починку текущего бачка».

Он указал ей на второе кресло, и Мэг подтащила его поближе, чтобы сесть напротив мистера Копли. Он осторожно и тщательно заложил страницу кожаной закладкой и, закрыв книгу с таким почтением, будто это был требник или молитвенник, положил на нее сложенные руки. Ей казалось, что он весь подобрался и теперь сидел, слегка подавшись вперед, чуть наклонив голову набок, будто в исповедальне. Ей не в чем было исповедоваться, она хотела лишь задать ему вопрос, который, как ей представлялось, своей совершенной простотой затрагивал самую суть ее ортодоксальной, самоутверждающейся, но вовсе не без сомнений исповедуемой христианской веры. Она сказала:

— Если нам предстоит принять решение, сделать выбор, как мы узнаем, что правильно?

Ей показалось, что его доброе лицо стало менее напряженным, словно мистер Копли с благодарностью отметил, что вопрос оказался менее тягостным, чем он ожидал. Но он не торопился с ответом. Наконец он сказал:

— Наша совесть подсказывает нам, если мы готовы к ней прислушаться.

— Спокойный, слабый голос, словно глас Божий?

— Не словно, Мэг. Совесть и есть глас Божий, глас обитающего внутри нас Духа Святого. В Коллекте на Духов день[71]мы молимся, чтобы нам дано было правильное суждение обо всем.

Мэг сказала мягко, но настойчиво:

— Но как можем мы быть уверены, что то, что мы слышим, не наш собственный голос? Не наши собственные подсознательные вожделения? Весть, к которой мы с таким вниманием прислушиваемся, должна быть опосредована нашим собственным опытом, собственной индивидуальностью, собственным наследием, собственными нуждами. Способны ли мы когда-нибудь освободиться от ухищрений и вожделений наших собственных сердец? Не может ли так случиться, что наша совесть подскажет нам то, что мы так жаждем услышать?

— Я этого не нахожу. Моя совесть всегда направляла меня действовать вопреки моим вожделениям.

— Или вопреки тому, что вы тогда считали своими вожделениями.

Но это было слишком — Мэг поняла, что перегибает палку. Он сидел спокойно, только глаза моргали чаще, чем обычно; казалось, он ищет ответа в тех проповедях, что он когда-то читал, в пастырских наставлениях, в знакомых текстах. Пауза была недолгой. Он сказал:

— Я нахожу, что очень помогает, если думаешь о совести как об инструменте, о струнном инструменте, пожалуй. Весть доносится нам в музыке, но если мы не настраиваем инструмент, не пользуемся им постоянно, не упражняемся регулярно и дисциплинированно, мы получаем лишь несовершенный отклик.

Мэг вспомнила, что он был скрипачом-любителем. Теперь его руки были изуродованы ревматизмом и он не мог держать скрипку. Но она все еще лежала в футляре сверху на бюро в углу кабинета. Возможно, эта метафора имела для него глубокий смысл, Мэг она показалась совершенно бессмысленной.

— Но даже если моя совесть говорит мне, что правильно, — сказала она, — то есть, я хочу сказать, правильно с точки зрения моральных законов или даже законов страны, это ведь не освобождает нас от ответственности. Предположим, если я подчинюсь, поступлю так, как подсказывает мне совесть, я причиню вред кому-то другому и даже подвергну его опасности.