Читать книгу "Литература как социальный институт: Сборник работ - Борис Владимирович Дубин"

еще не дифференцированный состав «литературы» включал в себя все, что охватывалось «культурой». Адресатом же подобной коммуникации оставалась группа носителей «культуры», содержательный состав которой был им по определению известен, а потому не представлял проблемы и не требовал специального указания. (В современную эпоху, теперь уже «после литературы» и, по выражению Дж. Стайнера, «в посткультуре»[397], но тоже за пределами единой, нормативной ее идеологии, роль такого, самого общего обозначения всего, что специальным, рефлексивным образом закрепляется, воспроизводится и передается в рамках общества, переходит к понятию «средства массовой коммуникации». Акцент и здесь перенесен на инструментальный аспект – средство сообщения – и на всеобщность его принципиально не уточняемого адресата, т. е. на самое коммуникацию в ее технических характеристиках посредника. Однако на этот раз особо подчеркивается: адресат этот – массовый, иными словами – любой член данного общества и даже всего мира в том аспекте и на том уровне социального взаимодействия – а это лишь один из его уровней, – в котором данный индивид – такой же, как всякий другой.)

Для всего периода идеологической значимости «культуры» можно показать устойчивую связь литераторов и культурных центров общества, взаимопроникновение идей «литературы» и «образования». Так в Германии – в оппозиции к университетам старого, средневекового типа в Виттенберге, Лейпциге и др., которые сохраняли консервативные ориентации на схоластические образцы, – на рубеже XVII–XVIII вв. в Галле и Гёттингене возникли новые университеты, строившие обучение на идеях «новогуманистического» образования и «практического благочестия». В качестве материалов для эстетического и исторического самовоспитания использовались классические тексты. Античное наследие понималось при этом как форма, по которой конструировалась и отлаживалась национальная культура (принципы «соревнования» с древними у Канта, Лессинга и Гердера против идеи «подражания» у Винкельмана).

Показательно, что эталоном здесь признавались именно греческие образцы культуры независимых полисов, а не римская или абсолютистская государственность с их политической и военной мощью (этот последний тип ориентаций для Германии связывался с французской моделью культурного развития, где централизованная монархия в ее имперских претензиях и церемониалах сращена с институтом Академии и ее нормативным контролем над языком, с аристократическим пафосом и риторическими принципами классической словесности). Идеальный мир философии и литературы, науки и искусства мог возникнуть для слабой в политическом отношении Германии не в результате цивилизаторской деятельности светской власти (как во Франции, где император и двор выступали покровителями просвещения и изящных искусств, особенно визуальных и репрезентативных – драматического и музыкального театра, парадной живописи), а лишь благодаря индивидуальному, воспринимаемому через письменность образованию, задачу которого и приняли на себя университеты нового типа. Начала «калокагатии», провозглашенные литературой и университетами в качестве воспитательного идеала, основывались не на старой элоквенции, а на индивидуальном, свободном и «естественном» выражении человеческой души и тем самым – национального духа. Отсюда упор в университетской программе, в манифестах литературного самосознания на родной («народный») язык, приоритет национальной литературы как основного предмета внимания и занятий образованного человека.

Существенную семантическую дифференциацию и специализацию значений понятие «литература» претерпевает в XVIII в.[398] У Вольтера оно получает двойной смысл. С одной стороны, это само сообщество «истинных» писателей, мир образованных и «достойных». С другой – письменная культура, владение навыками которой определяет членство и поведение в этой «закрытой» группе избранных. «Литературе» в этих значениях противопоставлялась «публика». Тем самым очерчивались как социальные, так и культурные границы письменно-образованного сообщества. Понятие «литература» выступало символом и фокусом коллективной идентичности группы, которая и указывала в семантике слова на основание собственной авторитетности. В дальнейшем повышенная значимость «литературы» шаг за шагом обобщается, абстрагируется, все больше переходя с группы высокостатусных носителей литературного авторитета на совокупность производимых и оцениваемых ими текстов. Тем самым семантика понятия по-прежнему сохраняет исходную связь с группой полноправных носителей и представителей литературной культуры. Однако литература здесь уже наделяется автономно-эстетическими значениями: собственно искусства (системы правил) создания произведений «на века» и самого корпуса подобных эталонных текстов.

Соответственно, в этот период (с середины XVIII в.) обретают полноту своих значений и понятия «автор», «писатель». В сословном обществе и аристократической культуре роль писателя, тем более профессионала, получающего за свою работу деньги, отсутствует либо презирается. Отсюда – анонимность или псевдонимность изданий, отсутствие имени автора на титульном листе и вынесение его в лучшем случае лишь в завершающий книгу колофон, крайняя редкость портретирования авторов, кроме аллегорических изображений высоких классиков прошлого[399]. Теперь понятие «писатель», отделяясь от «переписчика» или «писца под диктовку», начинает наполняться, с одной стороны, общекультурной семантикой независимого авторитета, глашатая «законодательства разума», выразителя «власти общественного мнения» (словосочетание фиксируется в 1787 г.). С другой – закрепляются собственно социальные, институциональные аспекты писательской роли, связанные с моментами государственного контроля над обретающей значимость и автономность сферой литературы и устанавливающие границы имущественных прав и ответственности создателя текстов – юридической, фискальной, цензурной и др., а стало быть – социальные барьеры, «маршруты» циркуляции и зоны влияния соответствующих речевых практик[400].

В содержание понятия включены теперь два значения: эмпирическая совокупность произведений и их универсализированная оценка «с точки зрения будущего», предполагающая увековечение и подтверждение их ценности за пределами настоящего времени. Выработанное двойное определение «литературы», обнимающее как содержательные, так и формальные характеристики, оценивающее и конституирующее ретроспекцию в предполагаемой перспективе, удерживается впоследствии и, как представляется, фундаментально для идеологии литературы и письменной культуры вообще. Это позволяет сохранять в семантике понятия, в традициях его интерпретации и употребления «аристократические», «высокие» оттенки значения – синонимы «неповседневности, редкости» и «неподдельности, подлинности» (в ряде случаев этот смысл вплоть до нынешнего дня несет – в противоположность «прозе» – понятие «поэзия» как эквивалент особого, противостоящего повседневности, «священного» языка и литературы в ее теургической или жизнестроительной миссии).

Универсализм Просвещения, а позднее романтизма с их идеями «мировой литературы» (термин принадлежит Гёте) релятивизирует однозначно нормативные, не рефлексируемые и не обсуждаемые, т. е. чисто групповые, компоненты подобных оценок. Этот процесс бурно развивается с укреплением позиций исторической школы в гуманитарных науках, торжеством принципов историзма (исторической соотнесенности и относительности), а затем – с приходом позитивизма, который отказывается от любых априорных, не подтвержденных опытом квалификаций. Как момент синтеза этих разнообразных интеллектуальных движений, с середины XIX в. во Франции, Англии, Германии появляются кумулятивные издания и описательные труды по «народной», «лубочной», «тривиальной» и т. п. словесности, раздвигая, казалось, незыблемые границы представлений о содержании, формах, принципах функционирования литературных произведений. С конца XIX в. традиционалистское, догматическое единство понимания литературы подвергается систематической эрозии и подрыву в манифестах и практике литературного «авангарда», охотно при этом использующего в пародийном контексте образы и стилистику неканонических («низовых») словесных жанров. Это создает и провоцирует, далее, ситуацию перманентного «кризиса» или «конца» литературы. Апелляция к подобным символам (как и восходящий еще к романтикам мотив литературной неудачи, невозможности писать, обессмысленности слова и т. п.) отмечает исчерпанность той или иной литературной парадигмы, становясь, тем самым, особым, «аварийным» механизмом или негативным моментом литературной динамики, мотивировкой либо диагнозом сдвига.

Таким образом, начало существования литературы в ее «современных» развитых формах относится к XVIII в. Эрозия и последующий распад иерархического общества, экономическое, а затем и политическое усиление городского сословия сопровождается разрушением жесткого традиционализма механизмов социальной регуляции через обычай. На смену закрепленным жизненным укладам, целостному поведенческому образцу приходят нормативные и ценностные системы регуляции поведения. Идеальный состав этих новых смысловых систем охватывается специфическим понятием «культуры» как программы практического овладения действительностью, формирования собственной личности[401].

Значения традиционного миропорядка подвергаются интенсивной универсализации. Это значит, что прежние предписания определенного типа поведения и, соответственно, чувствования, мышления (аристократического, благородного, должного) коренным образом трансформируются, освобождаясь от прямой социальной закрепленности. В процессах интерпретации их мыслителями третьего сословия они становятся «высокими» образцами «человеческой природы», «естественными», «всеобщими» нормами разума и нравственности (представление Гердера о «цепи» или «ступенях культуры», соединяющих человечество). Теперь это совокупность идеальных требований и представлений о «культивации» человеческого рода, образовании индивида в соответствии с принципами разумности и душевного благородства (ср., например, в эстетике Шиллера