Читать книгу "За плечами ХХ век - Елена Ржевская"

Это была одна из дач Литфонда, здесь многие годы жил Всеволод Иванов с семьей. Он умер, его жена Тамара Владимировна выделила в пользу Катанянов своеобразный отсек этого большого дома.

С крыльца наружная дверь открывалась прямо на террасу, превращенную теперь на все сезоны в просторную, обогреваемую батареями комнату. Тахта с красивым пледом. Большой овальный стол украшает ваза с апельсинами.

Лиля Юрьевна в широких, черных, расклешенных брюках, рыжая, заплетенная коса спущена по плечу. На груди держащиеся на цепочке вокруг шеи очки в оправе из слоновой кости.

Разговор велся немного о литературных событиях, немного о делах житейских.

И было странное чувство: будто ты ей не безразличен. Ей хотелось показать гостье, как она тут все перестроила, обжила. С живостью (куда только подевалась осторожность при прогулке) подвела меня к ведущей на второй этаж деревянной лестнице, прилегающей к стене. А по стене, в ритме подъема лестничных маршей – книги, книги и детские рисунки. Лестница мне очень понравилась.

– Как у Волошина в Коктебеле.

– Ничего подобного! – решительно и возмущенно отвергла Лиля Юрьевна. – Как у Мейерхольда! – обозначила она свою родословную.

Площадка второго этажа обжита. Красочные детские рисунки, и главное: на стене растянут потрепанный, с поблекшими красками – и тем живой – плакат времен Сопротивления со словами Арагона – призывом к борьбе.

С площадки вход в небольшую комнату. Скромно накрытый узкий матрац – спальное место. Другое такое же – напротив, а может, путаю, и оно осталось на площадке. Лиля Юрьевна присела на матрац, усадив меня рядом, и что-то непринужденно говорила. Я слушала, не запоминая. И не слова, притягивала она сама, окольцованная поэмами, где «слова болят».

Дачные апартаменты Катанянов – они теперь подолгу живут здесь – ограничены утепленной террасой, лестницей, маленькой комнатой на втором этаже. Но что-то просторное витает тут, не схватишь словами. Ничего загадочного. Никакой вроде тайны. Но здесь легко, артистично. Неуловимый, необыденный мир.

Лиля Юрьевна спохватывается, что не показала мне нечто важное. Мы сходим вниз, она ведет меня туда, где терраса выписывает небольшой крюк, и там неприкрыто обосновалась кухня. Тут Лиля Юрьевна живо и радостно предъявляет свое изобретение: в стене проделано вместительное углубление, незаметное за симпатичной створкой – туда Лиля Юрьевна составляет после ухода гостей использованную посуду и прикрывает створку. Посуду перемоет приезжающая из города по утрам работница. И ни хозяйка, ни гости не испытывают гнета от оставляемых после славного вечера забот о мытье посуды. Лиля Юрьевна по-детски горда своим изобретением.

Она приглашала приходить. Удерживала меня невнятность моего у нее повторного появления. С чем? Не дано мне простой, уютной светскости. А еще – я постоянно очень нуждалась в уединении, так редко выпадавшем, и дорожила им в Переделкине.

Позже я изредка встречала Лилю Юрьевну в ЦДЛ. Как-то раз приглашенная Константином Симоновым в ЦДЛ по случаю дня рождения его жены, она, проходя через холл, заметив меня, остановилась. Мы немного постояли. Ее рыжая коса спускалась на грудь. В косу вплетены маленькие розовые бантики. Я испытала смущение, увидев ее так странно себя украшавшей в поздние лета (но, может, так в парижах?). Впрочем, при ее ясной голове, быстром, остром уме, при ее женскости старой она не была. В последний раз я видела ее на премьере «Горя от ума» в театре Плучека. Я была вместе с дочерью Олей. Ей, наверно, странно было увидеть Лилю Брик с бантиками в спущенной косе, прикрывающей плечи яркой косынкой с люрексом и в малиновых сапожках. Мы немного пообщались с Лилей Юрьевной перед началом спектакля. Возле нее мелькнула знакомая мне Мариолина, красивая молодая итальянка, славистка. Это ей удалось записать рассказ Лили Брик о себе, о жизни, вывезти кассеты через границу в Италию. Спектакль кончился. Мы вышли из театрального подъезда в холодный, неприветливый вечер поздней осени. Лиля Брик, ожидая машину, стояла одна в стороне в своих малиновых сапожках. В этот миг я видела ее в последний раз. Ей было за восемьдесят.

Десятилетиями ее преследовали изуверскими наветами в печати, тупыми поношениями, сдобренными антисемитизмом. Она пишет сестре Эльзе в Париж: «Посылаю последний номер “Огонька” с последними ругательствами. Элик, Аргоша, мне очень плохо». И еще: «“Огоньковцы” хотят нас растоптать». Но не преуспели. Не сломили ее. «Буду ходить на все премьеры… Мать вашу так-то…» Она всегда жила так, как хотела жить и как только она и умела. И все же: «Жить здорово надоело, но боюсь, как бы после смерти не было еще страшнее». И тут же: «Все мы достаточно долго были идиотами. Хватит!» – это о событиях в Чехословакии.

В Москве все годы салон Лили Брик – может, единственный сохранившийся после войны, – был притягателен и для Константина Симонова, и для Плисецкой со Щедриным, и для Бориса Слуцкого, и еще для многих.

Ей всегда было дело до людей, с которыми сводила ее жизнь, – интересом к ним и деятельной помощью, наставлением. Когда умер А. Тарасенков, она позвонила его жене Марии Белкиной: «Маша, переставьте в квартире мебель. Так хоть чуть умерится боль». (Об этом мне рассказала Маша.)

По-разному относились к ней люди, нередко зло. Но вот не раз с экрана телевизора старая женщина Татьяна Ивановна Лещенко-Сухомлина, исполняя романсы, рассказывая о своей жизни, о лагерной доле, вспоминала, как вернулась в Москву после 17 лет заключения, всех и все растерявшая, одинокая, нищая, беззубая. Участие в ней приняла Лиля Брик: одела ее, направила к зубному врачу. Она же способствовала ее браку с вернувшимся из Парижа эмигрантом первой волны известным журналистом В.В. Сухомлиным. Прожив целую жизнь, долгую, эта женщина не забыла участия в ней Лили Брик.

При мне Лиля Юрьевна, переболевшая, уже на склоне лет, не щадя себя, поднималась по трудной, без лифта, лестнице в доме на Сивцевом Вражке, чтобы самой – не через кого-то – поздравить старинного друга – вручить его внучке подарок к предстоящей свадьбе. Она была верна своим друзьям. Думаю, что и ей многие были верны.

Боря Слуцкий, собираясь в больницу, просил меня помочь ему разобраться с бумагами, накопившимися в ящиках письменного стола: что выбросить, что сохранить, что уничтожить или вынести из дома, чтобы в его отсутствие не досталось негласному досмотру органов. Среди вороха бумаг была копия его письма «наверх» в связи с кампанией лжи в печати против Лили Брик. И его заявление о выходе из редколлегии «Дня поэзии», где было что-то напечатано в духе этой кампании. И Сергей Наровчатов не смолчал, возмутился.

В томе «Литературного наследства» были опубликованы предоставленные Лилей Брик письма Маяковского к ней. В литературной среде ее за это осуждали, а то и поносили. Публиковать при собственной жизни? Такая нескромность. Вот уже после, тогда, мол, будет уместно… Но Лиля Брик была умнее и предусмотрительнее своих оппонентов, не доверяясь делам посмертным, распорядилась со всей решительностью – предъявила его письма, не давая отторгнуть от нее Маяковского, чем занимались все кому не лень.

Лиле Брик шел 86-й год, когда перелом шейки бедра уложил ее в постель. Ей было обещано врачом, что лечение продлится сколько-то месяцев, после чего она встанет на ноги. Когда наступил обещанный срок, попытка встать на ноги чуть не привела к катастрофе.

Она всегда диктовала жизни свои условия. Уяснив, что обречена длить жизнь инвалидом в постели, так жить она не захотела. Незаурядная в ней сила жизни, жизнелюбие и не поддававшаяся возрасту, не одряхлевшая воля отвергли такое бытие. Отвергла она и могилу. Зная, что отыщутся осквернители, Лиля Брик распорядилась сжечь ее и прах развеять.