Читать книгу "Шериф - Дмитрий Сафонов"

Человек! Человек, спаси меня! Я схожу с ума оттого, что остался совсем один! Наверное, я уже сошел.

Ружецкий кинулся к нему. Он бежал и вопил:

— Помогите! Помогите мне кто-нибудь!

* * *

Черное бесформенное чудовище проглотило последний кусок и повернулось к Пинту. Уж на что Оскар был любитель всяческих «ужастиков» (он не пропускал ни одного «страшного» фильма и прочитал кучу книг с красными разводами на черных обложках), но даже он не видел ничего подобного. Чудовище не поддавалось никакой классификации: вряд ли его можно было назвать оборотнем, или вампиром, или космическим пришельцем, или кем-то еще. Это была просто ожившая вонючая грязь, одержимая одной мыслью (если у него вообще были мысли, поскольку голова отсутствовала как таковая) — пожирать, чтобы расти.

«Как рак! — подумал Пинт. — Раковая опухоль, выползшая неизвестно откуда на охоту!»

Сейчас по этой куче грязи перекатывались мелкие ублаготворенные волны. Чудовище вытянуло отросток, он оторвался, как большая грязная капля, и упал на асфальт. Отросток съежился, как кусок свиной кожи на сковородке, от него повалил пар, и через несколько секунд он превратился в комок обычной сухой земли.

Существо застыло, опасаясь сделать шаг.

Оно… оно разлагается! Вот почему этот кошмарный запах! Так же пахли разлагающиеся крысы!

Пинт держал сумку с динамитом на прицеле, палец играл на курке, и в груди билась затаенная надежда.

Что, если?.. Что, если он успеет разложиться" раньше, чем доберется до меня?

Они стояли друг напротив друга, не двигаясь с места. Пинт подумал о дуэлянтах, приблизившихся к барьерам, но не торопящихся выпустить из знаменитых Лепажевых стволов друг другу в грудь пули размером с грецкий орех. Выдержка решает все! Кто последний, тот и прав.

Пинт понимал, что время на его стороне — по крайней мере, он не гнил и не распадался на куски.

Чудовище обмякло и стало растекаться, превращаясь в одну большую каплю. Оно текло к сумке, подбираясь к ногам Оскара. Существо двигалось рывками: оно то совершало резкий бросок, то застывало на месте, словно собиралось с силами.

И тогда Пинт начал считать. Он подумал, что так будет легче. Пусть из головы уйдут ненужные мысли о прошлом и невозможном будущем. Пусть она будет пустой и звонкой, как у первоклассника, считающего назад: пять, четыре, три, два…

Он напряг палец, лежащий на курке. Два… Один…

Грязная капля была уже в метре от брезентовой сумки.

В этот момент он услышал раздирающий слух и душу крик:

— Помогите! Помогите мне кто-нибудь!

Пинт вздрогнул и убрал палец, не желая повторять ошибку Баженовой. Не поворачивая головы, он скосил глаза влево: по Первому переулку, высоко поднимая колени, как физкультурник из «группы здоровья», бежал Ружецкий — в свете пламени Пинт хорошо разглядел его.

Огромная черная капля застыла на месте. В той стороне, которая была обращена к подбегающему человеку, вырос бугорок: чудовище прислушивалось.

Все это походило на музыкальную пьесу со множеством ложных финалов: инструменты замолкают, и неискушенные слушатели приготовились наградить музыкантов обязательными аплодисментами, но вот смычки снова летят по струнам, извлекая из них чарующие звуки, и ладони застывают в воздухе, не успев встретиться друг с другом, в зале смущенное ерзанье, нервные смешки и покашливание. Это еще не все? А когда же конец?

* * *

Ружецкий бежал, прижимая к груди плоский сверток. Он несся, как одержимый, не глядя по сторонам. Пинт увидел его белое лицо и вытаращенные глаза и понял, что он вообще ничего не видит.

— Стой! — крикнул Пинт, но его крик подействовал на Ружецкого не более, чем на разогнавшуюся электричку. У Ружецкого не было никакой цели, он бежал не «куда», а «откуда». Он убегал.

Он убегал и никак не мог убежать. Казалось, весь ужас сегодняшней ночи гнался за ним по пятам, хватал острыми зубами за щиколотки и никак не хотел отпускать. Ружецкий выл — от страха и боли, раздиравшей грудь.

Сердце его колотилось с бешеной силой, оно ломало ребра и стремилось порвать в клочья аорту. В висках стучали два огромных паровых молота, забивающие в мозг слова, как сваи: «Папа! Я не могу от него избавиться! Неужели ты не понимаешь, что ты ДОЛЖЕН? Ты ДОЛЖЕН… Ты ДОЛЖЕН…»

Ружецкий бежал на последнем пределе, ему казалось, что достаточно поделиться своим ужасом, своей болью с кем-нибудь живым, и все сразу станет на свои места. Он бежал к Пинту с тем отчаянием, с которым обиженный хулиганами мальчик мчится к постовому на перекрестке.

Он старался делать большие прыжки, чтобы успеть. Оттолкнувшись в очередной раз от земли, он заметил, что она стала таять, дрожать, уменьшаться в размерах. Он летел и никак не мог опуститься. Он все летел и летел, и это было такое блаженное чувство, что Ружецкий молил лишь об одном — чтобы оно продолжалось как можно дольше. И он летел… И летел… Витал в облаках, подставляя обнаженные бока их прохладным прикосновениям… Он парил и больше не чувствовал ничего: ни боли, ни страха, ни жуткой тоски, терзавшей душу. Он просто летел и никак не мог приземлиться.

Пинт увидел, что ноги у Ружецкого заплелись невероятным узлом, совсем как несколько часов назад, когда они вышли с Шерифом покурить во дворик больницы. Тогда Шериф был еще жив, и двор не был усеян кучками грязи, как сейчас. Тогда все было по-другому.

Ему показалось, что и Ружецкий упал как-то по-другому. Он не выставил руки, чтобы смягчить падение, не постарался сжаться в комок… Он даже не вскрикнул. Он просто упал на бегу, как подкошенный: солдат, сраженный пулей.

Сверток, который он прижимал к груди, вырвался и, пролетев несколько метров по воздуху, упал рядом с чудовищем, любившим плотно закусить на ночь.

Близость свертка оказала на существо из грязи необычное действие: бабушка Пинта говорила в таких случаях: «шарахается, как черт от ладана».

Черная капля забулькала, на ее поверхности появилось множество небольших вулканчиков, извергающих грязь, чудовище задымилось и завизжало. Пинт даже не услышал этот визг, он ощутил его. Впечатление было такое, словно холодный ветер разворошил волосы и хотел сорвать пиджак. Это продолжалось одно короткое мгновение. Все закончилось очень быстро: под ногами Пинта лежала обычная лужа, высохшая в полуденную летнюю жару. Просто лужа.

Пинт подошел и взял сверток.

Он посмотрел вокруг и не увидел ничего, кроме догорающих домов и засохшей грязи, лежавшей комочками здесь и там.

Полоска неба на востоке стала светлее. Близился рассвет.

Пинт развернулся и, сунув сверток под мышку, медленно побрел по Центральной улице к пограничному столбу с проржавевшей по краям табличкой: «Горная Долина». Горной Долины больше не было, и Пинт стал уже сомневаться, а была ли она вообще.

Тишина, непроницаемая и пустая тишина опустилась на мир, накрыла пространство от горизонта до горизонта прозрачным стеклянным колпаком. Пинт не слышал даже своих шагов, ничего, кроме тихого мелодичного пения неведомой птички. Маленькой коричневой птички с оранжевым хохолком и острым клювом. Птички, поющей на границе между СВЕТОМ и ТЬМОЙ. Той птички, которую сестры Воронцовы называли «читой».