Читать книгу "Какой простор! Книга вторая: Бытие - Сергей Александрович Борзенко"

из двух небольших комнат. Мебели у новоселов не оказалось, пришлось Александру Ивановичу просить в конторе на время стол, шкаф, железную кровать и два венских стула.

Дарья Афанасьевна, воспользовавшись тем, что муж чуть свет отправился на завод, а пасынок ушел к Аксеновым, сама побелила стены, вымыла полы и окна. Критическим взглядом окинула новое свое гнездо, сердце ее радостно забилось. Впервые в жизни у нее была отдельная квартира.

Она попросила у соседки корыто, выстирала белье и развесила сушить во дворе. Обед тоже приготовила сама. Жены рабочих, ревниво присматривавшиеся к новой директорше, остались ею довольны.

На второй день по приезде к Ивановым пожаловали гости: ветеринар Аксенов с детьми и Ванда с Обмылком. Женщины давно не виделись, обрадовались встрече и расцеловались, как родные сестры.

Пришлось Дарье Афанасьевне бежать к соседям занимать чайник и посуду.

Иванов ласково смотрел на постаревшее, осунувшееся, доброе лицо ветеринара, на котором глубокие морщины лежали, как трещины.

Иван Данилович, смущаясь, рассказал подробно, как вступал в партию.

— Понимаешь, волновался ужасно. Ведь в ленинский призыв принимали только рабочих, а я сугубый интеллигент. Но на собрании выступил Григорий Николаевич Марьяжный и сказал, что я советский ученый. Он мне и рекомендацию написал. — Рассказывая о себе, ветеринар держал на коленях кожаный картуз с голубым крестом вместо кокарды.

За чаем предавались воспоминаниям, сердечно и много говорили о знакомых, и жизнь на собачьем заводе спустя столько лет уже не казалась каторжной и беспросветной. Видно, время заносит пылью забвения и грязь и язвы.

Александра Ивановича заинтересовал Кузинча. Очень ему понравилась его расправа с облигацией — об этом без тени сожаления рассказывала возбужденная встречей Ванда. Ведь она тоже когда-то, на утилизационном заводе, заглядывалась на механика, не побоявшегося идти против самого царя.

— Кузинча — парень с характером. Такой далеко пойдет. Такие люди позарез нужны Советскому государству. Жаль, что умчался в Донбасс, для него нашлось бы место и на паровозном заводе, — сказал Александр Иванович, выслушав рассказ. Он представил себе эту картину до того ярко, что почувствовал запах горящей свечи и паленой бумаги, ясно увидел перед собой жадные, растерянные лица Коробкина и Федорца. Эти-то за лишнюю сотню собственных детей продать готовы.

Лука с Шурочкой ушли в кино. Ваня остался, имея свои виды на Александра Ивановича. После чая Ваня подошел к механику.

— Рассказали бы вы мне о своей молодости, Александр Иванович. Может быть, мне удалось бы написать ваш портрет.

— Разве ты ко всему еще и живописью занимаешься? — спросил Иванов, удивленно приподнимая брови.

— Нет, я хотел бы написать портретный очерк. Ведь я за время вашего отсутствия напечатал два больших очерка в «Чарусском пролетарии», — не удержался и похвастался Ваня.

— Читал. Всем семейством штудировали, твой отец прислал мне газеты в Москву. Молодец, сочинил хорошо, в особенности о катакомбах. Но обо мне, пожалуй, писать преждевременно. Я ведь только приехал на завод, даже не успел обойти все цеха, не успел поговорить с мастеровыми.

— Ваш отец кто был, рабочий?

— Шахтер.

Вспомнился Александру Ивановичу день похорон: мертвого отца и еще десять шахтеров, вытащенных из завала, бородатых и босых, уложили в сосновые гробы и под заунывное пение певчих закопали в одной братской могиле. Где она, эта могила? Разве мог он, семилетний мальчик, запомнить?

— А дед? Кто был ваш дед? — допытывался Ваня.

— Дед был крепостным помещика Змиева. То же и по женской линии. Мать работала под землей откатчицей, бабка гнула спину на помещичьей земле, — медленно ответил Иванов и перевел разговор на другое. — Сегодня ко мне в контору приходил один парень из вашей компании, Николай Коробкин, просился на работу. Квалификации у него никакой, делать, конечно, ничего не умеет. Я предложил ему оформиться чернорабочим, с оплатой — полтинник в день. Представь себе, согласился и обещал завтра выйти на работу.

— Коробкин? — удивился Ваня. — Это для меня новость. Значит, взял-таки пример с Кузинчи… У вас были братья или сестры? — спросил Ваня и достал из кармана блокнот, послюнил карандаш.

Иванов улыбнулся:

— Если хочешь стать настоящим журналистом, никогда не записывай ответы на свои вопросы. Во всем полагайся на память. Как только вынул карандаш и бумагу, так на тебя сразу начинают смотреть как на следователя. А народ терпеть не может следователей.

После чая взрослые принялись за игру в подкидного дурачка. Ванда с Обмылком в паре против Александра Ивановича и Даши.

Ветеринар с Ваней с интересом разглядывали книги, привезенные из Москвы и сложенные пока на полу у стенки. Большинство из них были учебники, по которым учился Александр Иванович.

Среди книг попалась пачка тоненьких ученических тетрадей, туго связанных веревочкой. На верхней тетради, на бумажном зеленом переплете было написано: «Дарья Слеза».

Ваня вздрогнул от приятного изумления. Дарья Афанасьевна еще до революции была ученицей Луки, он терпеливо обучал ее азбуке и арифметике. Ваня не выдержал, развязал веревочку, полистал исписанные тетради, на обороте которых были напечатаны таблица умножения и недавно введенная в обиход метрическая система мер.

Теперь женщина свободно решала сложные задачи по алгебре и геометрии. В сочинении, написанном ее рукой, на восьми страницах было всего три орфографических ошибки.

Значит, годы, проведенные Дарьей Афанасьевной в Москве, не пропали даром, она много узнала и многому научилась и теперь, возможно, даже поступит в институт.

Ванда играла рассеянно, Обмылок сердился на нее, она думала о любви, о том, что с легкой руки Кузинчи пойдут теперь свадьба за свадьбой. Она не сомневалась, что Шурочка выйдет замуж за Луку, что Нина Калганова выскочит за Ваньку Аксенова.

Все в мире спаривается. Даже глупые бабочки летают парами.

Она с горечью подумала, что у нее никогда не было свадьбы, вспомнила своего первого. В конце концов, и Гладилин, и Обмылок, и другие до них были всего лишь продолжением того первого унылого мальчишки, обманувшего ее, когда ей не было и пятнадцати лет. Он, кажется, ничего не обещал ей, просто наступила такая пора, и их неудержимо потянуло друг к другу, да и случай представился подходящий — все взрослые уехали в гости, оставив их вечером в доме одних. С него все и началось.

А окончится на ком, неужели на Обмылке? Ванда, тасуя карты, улыбнулась так, что все на нее посмотрели. Много у нее было мужиков, и все продолжали первого, и в каждом она настойчиво и терпеливо искала своего первого.

Затем она стала думать о противоречиях любви, о том, что самое прекрасное в мире — зачатие детей — люди окружают стыдом: соединяются тайно и трусливо, в темноте, а слова о самом величайшем таинстве природы —