Читать книгу "Русский доктор в Америке. История успеха - Владимир Голяховский"

Я растерялся:

— Неужели — эндокардит?..

— Самый настоящий. Непременно в госпиталь, на четыре, а то и на шесть недель — не меньше.

— Так долго?..

Что я спрашивал и для чего? Нелечённый эндокардит — это всегда смертельный исход, как и умер тот наркоман, от которого я заразился. Лечённый эндокардит даёт, в среднем, пять лет жизни.

Розенблюм сказал, что место для меня уже приготовлено: в госпитале Монтефиоре, в Бронксе. Там был один из лучших кардиологических центров Нью-Йорка.

— Дежурные доктора предупреждены о твоём поступлении, я договорился, что они сразу начнут тебе внутривенное вливание больших доз антибиотиков. Я приду завтра.

Последнее, что я успел сделать перед отъездом в госпиталь, это отправить рукопись книги издателю. К такси меня вели под руки Ирина и мама. Уезжая, я через окно машины видел мамино лицо всё в слезах.

Положили меня в палату на четырёх, три другие кровати были заняты пожилыми людьми. Дежурный доктор не очень спешил, прошло уже шесть часов, температура поднималась. Ирина нервничала, много раз напоминала обо мне сестре отделения и с возмущением позвонила Розенблюму. Очевидно, он ускорил приход дежурного: наконец появилась молоденькая женщина, резидент первого года.

Пришедшая была на таком же положении, как и я у себя в госпитале — младшая. Она неловко тыкала иглой в мои большие мужские вены, исколола обе руки, смущалась, извинялась, но так и не попала. Я был терпелив, шутил и подбадривал её. В конце концов она попросила помощи у резидентки второго года. Та тоже была молодая, с копной длинных прямых волос. Она склонилась надо мной, и её волосы закрыли моё лицо полностью. Не знаю, что думают длинноволосые женщины-доктора? Но она сумела ввести катетер в мою вену — лечение началось.

Благословенные чистейшие американские антибиотики — они спасли мою жизнь. Качество этих антибиотиков неизмеримо выше русских. Вливание подействовало удивительно быстро: температура стала снижаться на следующий день, я перестал потеть и начал быстро крепнуть. Но лежать в больнице — занятие скучное. И я с интересом стал наблюдать своё окружение с точки зрения пациента и резидента.

Госпиталь Монтефиори назван в честь итальянского еврея-богача прошлого века, сделавшего своё богатство в Англии и ставшего английским лордом. Он давал много денег на благотворительные дела, в частности на восстановление знаменитой Стены Плача в Иерусалиме и на строительство госпиталей по всему миру. Нью-Йоркский госпиталь считается одним из лучших, и я сразу увидел, что он намного богаче нашего. При госпитале был свой медицинский институт имени Альберта Эйнштейна с самым большим числом программ и количеством резидентов.

Первое, что бросалось в глаза: большинство докторов-аттендингов и резидентов были белые американцы. Но и не только это: меня поразило, как они отличались от наших своей спокойной уверенностью. Они были у себя дома, в своей стране.

Среди больных чёрные и латиноамериканцы тоже были редкостью. Этому я сразу позавидовал. Я мог ходить и заглядывать в палаты, хотя в вене руки у меня торчал катетер — мне приходилось возить с собой штатив, на котором висели сосуды с постоянно вливавшимися растворами.

Соседи мои по палате все были умирающие старики, мы были отделены друг от друга раздвигающимися занавесками. Соседство это действовало угнетающе, и я с утра до ночи смотрел передачи на своём индивидуальном телевизоре, который был у каждого. Устав смотреть, я выходил в коридор и медленно топал там взад-вперёд.

Мой лечащий доктор Розенблюм приходил раз в день, проверял состояние и записывал назначения. Пока что он был доволен реакцией организма на антибиотики и подбадривал меня. Вести больных в течение всего дня полагалось резидентам, как и у нас в госпитале, но у меня они были редкими гостями — заскакивали на короткое время и тут же убегали. Лечили меня три женщины: первого, второго и третьего года обучения. Так много женщин-резидентов могло быть только в терапевтических программах, в хирургии их или вообще не было, или бывали единицы.

Первая резидентка — младшая — появлялась только около полудня и разговаривала со мной с порога:

— Хэлло! Ну, как дела — о’кей?

— О’кей, — отвечал я.

— Я ещё зайду к вам, о’кей?

— О’кей.

Вторая приходила не раньше двух-трёх часов дня, подсаживалась ко мне, выслушивала лёгкие и сердце, накрывая копной волос:

— О, вы молодец, вы — олрайт.

— Я стараюсь.

— Как вы себя чувствуете, о’кей?

— О’кей.

— Моя коллега была у вас?

— Появлялась.

— О’кей. Я зайду позже, о’кей?

— О’кей.

Третья приходила под вечер, часто в сопровождении кого-нибудь из первых двух.

Она садилась на стул возле моей кровати и начинала:

— Если бы вы только знали, как я устала! Как вы — олрайт?

— Да, я олрайт. Вам пора идти домой.

— Что вы! — раньше десяти часов я домой никогда не ухожу. Так вы — о’кей?

— Да, я о’кей.

— Дайте-ка я послушаю ваше сердце. О, вы действительно олрайт!

— Да, я не жалуюсь.

— Вот и о’кей. Увюку вас завтра, о’кей?

— О’кей.

Так на десятках «о’кеев» и «олрайтов» проходило наше общение за день.

Я не видел, чтобы кто-нибудь из преподавателей-аттендингов пришёл с группой резидентов и рассказывал им на клинических примерах мою или моих соседей болезни. Изредка появлялись робкие стайки студентов, но и их не учили на примерах болезней — настоящему клиническому обследованию больных. Это меня удивляло.

Иногда, если кто-нибудь из моих резидентов задерживался возле меня, я начинал разговор на отвлечённые темы:

— Что вы собираетесь делать после резидентуры?

— Найду себе какого-нибудь богатого мужчину, чтобы содержал меня, и ничего не буду делать целый год — чертовски устала!

Другая говорила:

— Я бы пошла в какую-нибудь научную лабораторию, чтобы отдохнуть пару лет от этой гонки. Или пойду в штат госпиталя, чтобы работать по часам: отработала свои и могу уходить домой.

Третья вообще ещё не решила, что будет делать:

— Не хочу стареть раньше времени, буду работать где-нибудь на полставки.

Ни одна из них не хотела заниматься в будущем полноценной частной практикой.

— Слишком много работы, и надо обо всём думать самой — о секретаре, об аренде помещения, об оборудовании, о страховках пациентов. Это не для женщины.

Они были усталы и загнаны почти так же, как и мы в нашем госпитале. У нас была хирургия — многочасовые операции. А терапевтов заедала интенсивная терапия — активное лечение поступивших тяжёлых больных, большей частью стариков с множественными проблемами. Там они проходили свою тяжёлую практику, и там истощались их силы. А женщин среди молодого поколения медиков становилось всё больше: когда я приехал в Америку, они составляли 15 % студентов медицинских институтов; через двадцать лет их было уже почти 45 %.