Читать книгу "Ничья земля. Книга 1 - Ян Валетов"

– Тимур, да я и не собираюсь! Я хочу смотаться к Равви, взять кого-то из его бойцов в помощь. Жалко будет такую машину бросать, пусть отгонит обратно. Зачем, чтобы добро пропадало?

– Ты безнадежный оптимист, – констатировал Гринберг и покачал головой. – Добро ему жалко. А себя ему не жалко…

– Я не собираюсь ломиться напролом, – сказал Сергеев без особой уверенности.

В комнату заглянула женщина в аккуратно повязанной белой косынке и, найдя глазами Говорову, сказала:

– Ирина Константиновна! Там раненый ваш в себя пришел. Глазами хлопает.

Молчун, все это время дремавший в уголке, мгновенно ожил. Михаилу даже стало завидно.

Молчун никогда не стал бы тратить время на препирательства и объяснения. Это было лишним, как и любое обсуждение моральной стороны какого-либо действия. Слово «мораль» в его лексикон не входило. Главным для того, чтобы выжить, давно стало слово «необходимость». Если нужно – Молчун убивал. Если нужно – рисковал жизнью, чтобы спасти. Сложно было назвать его поведение жестоким, скорее уж, он был просто рационален. Жесток и прагматичен. Единственный, кто не всегда вписывался в стройную картину совершения необходимых для выживания поступков, был Сергеев. Но не бывает правил без исключений, и Сергеев не обольщался. Ratio, обретшее плоть…

Вот и сейчас Молчун спал, пока не пришло время действовать.

«Что говорить? О чем? Проснулся Али-Баба, и через полчаса все само собой решится – станет ясно, что делать, куда ехать, куда бежать. А до того… Дело, конечно, ваше, но я бы лучше поспал».

Али-Баба был еще не вполне адекватен. Кровопотеря, не очень качественный, скорее всего, просроченный наркоз, болевой шок. Тем более что после окончания операции Красавицкий обезболивающих ему не колол. Зашили и радуйся! Антибиотики, правда, вводили – по необходимости. Ранения были опасными. Сергеев вспомнил, как сыпались коричнево-серые чешуйки с торчащего из плеча Али-Бабы заточенного электрода, как хлестала кровь из простреленной ноги, и поблагодарил Бога за то, что этот гений террора доплелся до дверей Госпиталя. Без антибиотиков араб уже начал бы умирать от заражения крови и горячки. А вместе с ним умерли б надежды на завершение сделки. А так…

Он лежал на белых, хоть и основательно застиранных простынях, с серым, цвета второсортной муки, лицом и больными глазами раненого оленя. Лоб его был густо покрыт испариной, мелкие капельки россыпью рассеялись над верхней губой, прячась в отросшей щетинке. На виске желтела залитая йодом царапина, веки припухли, и от этого жалобный взгляд стал еще более выразительным.

– Здравствуй, Али-Баба, – сказал Сергеев по-русски и сел на стоящий в изножье стул.

– Ждраштвуй, – прохрипел Али и облизал распухшим языком сухие, потрескавшиеся губы. – Я хочу пить. Ошень.

Нянечка возникла у Михаила за спиной, заплескалась наливаемая в стаканчик вода, и через секунду араб с жадностью приник к питью.

– Лучше б ты меня дождался, – продолжил Сергеев по-английски, – что тебе стоило – задержаться на сутки на дебаркадере. Ты же знал, что я приду. Знал, что я хочу сделать этот бизнес.

– Какой сегодня день недели? – спросил Али-Баба. – Давно я тут лежу?

День недели так сразу было не вспомнить – Сергеев присмотрелся к циферблату своих наручных часов.

– Вторник, двадцатое ноября.

– Я здесь два дня?

– Чуть меньше. Что произошло? Ты помнишь?

Он кивнул головой.

– Помню. Дети. Девочка и два мальчика. Она плакала в развалинах. Рыдала. И я пошел.

«О черт! – подумал Михаил. – Убийца, террорист, бандит, которого разыскивает Интерпол, бежит, как щенок, на детский плач из развалин, где за каждым камнем притаилась смерть. Рефлекс – плачет ребенок, надо спасать. И тот же человек взрывает поезда вместе с пассажирами и вокзалами, пускает ко дну паромы, разносит на куски самолеты. А в тот момент, когда он, может быть, впервые в жизни, поддался порыву, плачущая девчушка хладнокровно расстреливает его вместе со спутниками».

– С тобой были двое – они живы?

– Нет. Она их убила.

– Ты видел это?

– Как тебя, – ответил араб, с усилием выдавливая из себя слова. – Я пока не могу об этом говорить.

– Миша, – тихо попросил Красавицкий от дверей, – ты его не напрягай. Нельзя сейчас.

– Когда ты должен выйти? И где?

Али-Баба опять облизнул губы (на этот раз язык оставил влажный след) и промолчал.

– Послушай, – Сергеев был дружелюбен, но тот, кто хорошо его знал, мог бы отметить, что это дружелюбие дается Михаилу нелегко. – Я не стараюсь выведать у тебя секреты. Они мне без надобности. И, веришь, я не о тебе забочусь. На тебя мне, собственно говоря, наплевать! Понимаешь?

Араб кивнул и поморщился от боли в раненом плече и затекшей шее.

– Мне нужно, чтобы наша сделка состоялась. Все равно как. И, раз без тебя она состояться не может, значит, она состоится с тобой. Когда ты должен быть в точке рандеву?

– Двадцать третьего, – сказал Али-Баба, – не позже 23.00. И не раньше семи вечера.

– Где?

Али-Баба на мгновение замялся. Ему явно не хотелось вручать свою судьбу в руки Сергееву. Впрочем, на его месте Сергеев не горел бы желанием вручать свою жизнь в руки Али-Бабы. Это как раз было совершенно разумной реакцией. Но при трезвом размышлении становилось понятно, что деваться-то, собственно говоря, некуда. Можно, конечно, было и помолчать, но тогда пребывание здесь в качестве раненого могло плавно преобразоваться в пребывание здесь же в качестве пленного. Разница была существенная. Для того чтобы не понимать разницу в статусе, нужно было быть непроходимым дураком. Араб был кем угодно, но только не дураком.

– За Петропавловка… – он повел глазами, что-то разыскивая в комнате. – У меня в рюкзаке GPS. Там есть метка.

– Одна точка?

– Если бы ты пришел вовремя было бы две.

– Это далеко от границы?

– Практически на ней.

– Истомин готовил окно?

Секунд тридцать Али-Баба смотрел на него молча и становился еще более измученным и мрачным, хотя стать еще мрачнее было задачей сложной, почти нерешаемой.

Потом араб медленно, чтобы не потревожить раны, отрицательно качнул головой.

«Вот так-то, – подумал Сергеев, – с предположениями я попал точно в дырочку. У каждого своя игра. Судьба играет с человеком, а человек играет на трубе. Ну? И как теперь прикажете вести свою партию? Он же и мне не верит ни на грош!»

– Ты представляешь, что будет, когда он поймет, что ты играешь не в его игру? Представляешь?

– Да, – ответил Али-Баба. Он даже попробовал улыбнуться, но вместо улыбки получилась страшноватая гримаса. – Если ты спросишь меня, хорошо ли я подумал, я опять скажу «да».