Читать книгу "Зачарованное озеро - Александр Александрович Бушков"

Крепости — но тот, окинув ее лишь беглым взглядом, передал ковалю, а тот, положив ее на уграбистую ладонь, накрыл другой и посидел так без движения с застывшим лицом.

— Ну, что... — сказал он, возвращая бляшку Тарику. — Правду говорили ваши торговцы: ничего здесь нет от нечистой силы, иначе она б не вынесла святой воды и проявила себя, отец не даст соврать... (Священник кивнул.) Безобиднейшая вещь. Есть в ней что-то потаенное, а вот что, в толк и не возьму, никогда такого прежде не попадалось. Это как незнакомый запах — если прежде его никогда не вдыхал, не поймешь, что он такое. Бывает так со старожитными предметами, очень уж давно они в земле пролежали, из употребления вышли, разучились их понимать...

— Выходит, не все разучились? — спросил Тарик. — Зачем-то же им бляшка страшно нужна: сначала пугали, потом груду настоящего золота обещали — и ведь, сдается мне, не врали...

— Могли и не врать, — кивнул коваль. — Проще и легче купить, ежели отобрать не могут, а запугать не получается. В золоте у них сплошь и рядом недостатка нет. Что ж не продали?

— Вот уж никак не из пустого упрямства, — сказал Тарик. — Честно вам говорю, обычному человеку я бы продал за хорошую цену, отдал бы деньги папане, чтобы пустил на дело. К чему мне за нее цепляться? Вон даже вы не знаете, что за потаенное в ней, а ведь почтенный Барталаш говорил, что человек вы очень даже непростой... Может, это потаенное я так и не открою никогда... Тут другое.

Не хочу я ее продавать черным. Не из упрямства в вере — верующий из меня нерадивый, каюсь, святой отец, но так уж обстоит... Они змеюками вползли на нашу улицу, за короткое время причинили немало зла, даже убили людей, которых я с детства знал. И ведь не остановятся, я думаю. Вот мы и решили с ними драться, сколько сил хватит. Это моя улица, я на ней родился, всю жизнь прожил, хорошего от людей видел в сто раз больше, чем плохого. И не дам я ее в обиду. Понимаю, что нам одним не по силенкам, ищу помощи, где удастся... — Он помолчал и закончил: — Уразуметь бы только, зачем им бляшка нужна...

— Кто ж знает... — пожал могучими плечами коваль. — Какую-то выгоду они для себя усматривают, и немалую, иначе так не польстились бы...

— О бляшке пока не будем... то есть вообще не будем, — мягко, но решительно сказал священник. — Она тут далеко в стороне. Из всего, что вы рассказали, явствует: у вас и в самом деле завелся ковен. Но и об этом — погодя. Расскажите-ка лучше о вас, сударь Тарик. Про то, что видите цветок баралейника, помянули... Но твердо мне сдается: есть что-то еще. Три раза вы к этому подходили — и всякий раз в сторону сворачивали. Не могу я ошибиться. И коли уж ищете у нас помощи, мы на полную откровенность рассчитываем. Смотришь, что-то дельное и посоветуем...

— Я понимаю, — кивнул Тарик. — Держал в себе не потому, что собрался что-то скрывать, а оттого, что хотел сначала подробно рассказать о черных. А началось все так...

Сначала он запинался: не сразу находил нужные слова, преодолевал что-то в себе, но собеседники слушали с таким участливым вниманием, что он не заметил, как разговорился. Рассказал, как это с ним началось вскоре после появления «эликсира любви», как он стал видеть цветок баралейника, как начал, до сих пор не понимая, как это у него получается, видеть сквозь стены; даже, отведя глаза, сознался, что подглядывал за родителями в их спальне, и заверил, что делал это исключительно из неодолимого желания узнать, как обстоит у взрослых (к его радости и облегчению, священник не

выразил ни малейшей укоризны ни словесно, ни лицом). Рассказал и о Тами, об их отношениях, о ее Лютом, о том, как Лютый ночью почуял возле дома «пропавшие души», как Тами твердо решила драться с ним бок о бок, и теперь он беспокоится за нее гораздо больше, чем за себя... Сам не заметил, как выложил все, что знал только он один.

— Вот и все, — сказал он. — Ничегошеньки не утаил... — искренне надеялся, что они не заметят совсем коротенькой заминки: — из того, что со мной в городе происходило.

И все же добавил, тщательно подобрав слова:

— Было еще кое-что. Одна... знакомая, не вполне обычная, но к нечистой силе ни малейшего отношения не имеющая, говорила: то, что во мне дремлет, проснется... но вовсе не обязательно.

В сложнейшее он попал положение. Поклялся с поеданием земли Малышам, что никому и словечком не проболтается про Озерную Красаву. Клятву эту он обязан был держать, нарушение ее вовсе не влекло каких-то невзгод — просто-напросто с незапамятных времен считалось, что это влечет жуткое бесчестье, жутчее которого не бывает, пусть даже об этом не знал никто, кроме самого нарушителя. Его до конца жизни поедом бы ела собственная совесть — самый неподкупный и неизбывный надсмотрщик...

Но он нашел достойный выход, нисколечко не идущий вразрез со строжайшими правилами чести, неписаными и оттого державшими крепче любых кандалов. Сказал, что говорила Озерная Красава, но не проговорился, кто она, умолчал и о тропинке меж двумя скалами, и об озере, и обо всем, что увидел и услышал в неведомом мире, где на небе два солнышка. Ничего против чести...

Посмотрел на коваля, ожидая неизвестно чего, и увидел, что столь же пытливо смотрит на коваля священник. Показалось на миг, что эти двое ведут меж собой немой разговор — или просто способны, давно и хорошо зная друг друга, вести короткий разговор взглядами. Многие такое могут — долго прожившие вместе супружеские пары, старые друзья... и это вовсе не какое-то белое

чародейство, а то, что именуют сродством душ. У него порой такое бывало с друзьями из ватажки, и у папани с маманей тоже...

— Дремлет, значит... — сказал коваль, словно бы отвечая на невысказанный вопрос священника. — Ну, посмотрим...

Он встал неожиданно проворно для такого верзилы, зашел Тарику за спину и положил широченные тяжелые ладони ему на виски —