Читать книгу "Жанна Ланвен - Жером Пикон"

Америка узнала, что такое «французский дух», газета New York Herald Tribune прославляла французское волшебство: «Видим ли перед собой оперу, праздничные улицы, сценки ночной жизни – везде встречаем то же достоинство, изящество, поэзию, героизм города, который, несмотря на страдания и страх, выжил и сохранил хороший вкус, верность красоте и неустанную виртуозность»[822].

Одновременно с «Театром моды» активизировался и настоящий театр, несмотря на то что театральный мир потрясали политические чистки. Гитри отправили в тюрьму на два месяца, Фресне – на два дня, а вернувшийся из Латинской Америки Жуве вернулся в свой театр «Атеней», не работавший во время его отсутствия, и тут же взялся за новые проекты.

Жанна вновь обрела своего любимого коллегу и собеседника, а в «Комеди Франсез» возобновили показ спектакля «Асмодей» с Эммануэль в главной роли – актрисой, чья страстная юная красота подчеркивалась прекрасными костюмами от Ланвен. Восторженная публика заполняла зал, несмотря на то что отопление не работало. Поход в театр был не только единственным развлечением в то непростое время, но и означал нравственное сопротивление этой ситуации – торжество интеллектуального существования. Масштаб работы Жанны в качестве художника по костюмам был необыкновенным: зимой 1944/1945 года она одевала мадемуазель Варга для представлений в Табарене, участвовала в постановке пьесы «Большие тревоги» Жоржа Фейдо в театре «Сент-Мартен-де-ла-Порт», в котором после ремонта появились большие зрительные залы.

Ланвен снова работала для Прентам на сцене, для одной из ее самых значительных ролей. В этом союзе виртуозная игра актрисы подчеркивалась восхитительными нарядами кутюрье. В пьесе Марселя Ашара «Рядом с моей блондинкой» супружеская пара празднует пятидесятилетие свадьбы, и их воспоминания отправляют зрителя в путешествие по времени; героине Ивонны Прентам в первом акте семьдесят четыре года, пятьдесят пять – во втором, пятьдесят три – в третьем, тридцать пять в четвертом и двадцать четыре – в последнем.

Иллюзия течения времени создается во многом благодаря костюмам: болеро и платье в складку с меховыми рукавами для послевоенного времени, турецкая мода – 1920-е годы, воланы с большим бантом и корсет – наряд молодой новобрачной.

Как и в других постановках с историческим подтекстом, Жанна Ланвен не копирует в костюмах одежду требуемой эпохи, а, скорее, отражает основные тенденции тогдашней моды. Ланвен создавала костюмы исключительно для Ивонны Прентам; Диор был автором костюмов для большинства других актеров.

Последние всполохи жизни

Вот и конец. В возрасте почти восьмидесяти лет Жанна казалась очень усталой и изможденной. Она уже не могла никуда ходить самостоятельно, даже на самые короткие расстояния. Состояние ее требовало постоянного присутствия сиделки, без которой она уже не справлялась с самыми простыми вещами. В последние месяцы жизни она очень похудела, возможно, из-за побочного действия лекарств от диабета. Черты лица заострились, глаза запали. Ланвен появлялась на людях только в шляпе с плотной черной вуалью, закрывавшей почти все лицо.

Тем не менее она все еще ежедневно отправлялась на улицу Фобур Сент-Оноре и следила за ходом дела.

В этом чувствовалась не гордыня или упрямство, а скорее многолетняя привычка.

Добравшись до своего кабинета, Жанна, как всегда, принимала своих сотрудников. Она сидела неподвижно под толстым покрывалом, потому что здание плохо отапливалось, и диктовала мысли, пришедшие ей в голову накануне вечером. Все записывалось в маленький блокнот, с которым она никогда не расставалась. Даже когда она чувствовала себя больной и слабой, сила воли ее не оставляла.

Жанна Ланвен, 1940-е годы

Сохранились фотографии, где она запечатлена в окружении работниц на день святой Катерины[823]. Некоторые из этих женщин видели ее тогда впервые, смущались и чувствовали себя немного скованно, а хозяйка улыбалась. Все изменилось с тех времен, когда она только начинала, и для нее, и для сотрудников: условия работы, карьера, зарплаты, как проводили свободное время. Никто не мог сказать, как будет дальше развиваться мода в этом новом мире, правила жизни были еще не понятны. Жанна ничего заранее не планировала и была готова принимать все решения в зависимости от развития событий. «Туман с трудом рассеивается», – объявил генерал де Голль[824] в марте 1945 года во время выступления в Ассамблее. Фотография генерала висела в салоне на улице Фобур, 22. Для Мари-Бланш последние месяцы жизни Жанны были очень тяжелыми. Оставшись вдовой, в конце войны она была совершенно сломленным человеком. Большинство ее друзей жизнь разбросала по миру. Зиму 1944 года она провела в Париже, оттуда с удовольствием навещала Луизу де Вильморен, которая жила в собственном доме в Веррьере. Жизнь снова потекла тихо и скромно, но 17 января 1945 года неожиданно умер Эдуард Бурде. Жан Кокто приходил в дом покойного и рисовал его на смертном ложе, но с Мари-Бланш не пересекался. Было ли это деликатностью или их многолетние отношения исчерпали себя? «Мари-Бланш страдает, потому что людей, окружавших ее много лет, становится все меньше. Удар за ударом: Лабюскьер, Полиньяк, Эдуард. Эта женщина, не знавшая отцовской любви, видела в Полиньяке ребенка, а в Эдуарде – отца. Все это стало для нее душераздирающей драмой. Эдуард был бурей, штормом, напоминающим героев “Грозового перевала”. Мари-Бланш утопала в скорби и однажды сказала: “Я даже не могу покончить жизнь самоубийством, это вызовет скандал”»[825]. Кокто нарисовал графический портрет этой женщины, окруженной мужчинами. Каждый играл подле нее не свою роль: муж вместо сына, любовник вместо отца, сотрудник матери вместо друга. Кокто мог бы добавить в этот список лже-мужа, занимавшего место брата – Рене, тоже уже умершего.

Охваченная смятением, Мари-Бланш продолжала общаться с Надей Буланже, переехавшей во время войны в Соединенные Штаты: «Вы, возможно, помните о моем смешном шовинизме?..

Вообразите, как на меня повлияли четыре года оккупации.

Я говорю об этом, чтобы не рассказывать о себе…потому что меня, на самом деле, уже не существует. Я потеряла всех дорогих мне людей, которых любила больше себя. Я бы хотела умереть, чтобы опять быть с ними. (…) Мои друзья были восхитительными, но в течение двух лет с ними общался лишь автомат, робот, не умевший испытывать чувств»[826].