Читать книгу "Женщина при 1000°С - Хальгримур Хельгасон"

Вдруг я сама услышала, что же я сказала, и расплакалась. С плачем я ринулась прочь от него по дороге в сторону дома. Когда я добежала до двора, мне и в голову не пришло прошмыгнуть в двери, забраться в кровать и дождаться папу. Я повернула направо и вбежала в сарай к Гектору. Он позволил мне переночевать у себя.

Вечером он сыграл для меня на доске: пьесу для десяти пальцев и двух ушей. Это была самая прекрасная музыка, которую мне довелось слышать в ту пору, хотя она была безмолвная. Давным-давно, в стародавние времена, он учился играть на пианино и до сих пор не разучился. Это было как нельзя кстати: в конце того дня молчун играл молчаливую мелодию девушке, которую доконало молчание.

После этой отчаянной попытки всеисландского переворота возле помоста для бидонов в Аргентине я больше не повторяла таких поступков, но запрятала все великие тайны поглубже себе в душу. Я была ничем не лучше других в моей семье и в моей стране – стране слабаков. Как и всю мою страну, меня покорил великий Молчок, узурпировавший Исландию в двадцатом веке, и я стала подчиняться ему во всем, до тех пор пока не оказалась здесь, в гараже.

Но за это блаженство я заплатила семикратным раком.

137

Откровение Герры Марии
1949

Я начала подумывать о возвращении на родину, но вспомнила ребят в кафе «У Озера». Даже они были настолько ограниченными, что в разговорах с ними я могла раскрыть себя разве что на 33 %. Может, я и не была сломлена, как мой отец, но война выбросила меня далеко за ту ограду, которая называется «жизнь обычных людей». Я пережила такое, что другие не могут увидеть до тех пор, пока эта ограда не рухнет. Так что «в кругу друзей» я сидела не за одним столом с остальными, а в стороне, в еще не остывшей воронке от снаряда.

Зато здесь, в Ла Квинта де Крио, я оказалась в неком временном положении, конца которому не предвиделось. Папа совсем опустился, даже на биржу труда в столицу звонить перестал. Может, мне больше не стоит с ним возиться? Может, мне стоит поехать куда глаза глядят, перемахнуть Анды, сдать на аттестат зрелости в Чили, уплыть в Тихий океан и под конец стать вождем на острове Пасхи? Моя жизнь только-только начиналась, а его, судя по всему, уже закончилась. Нет, я не могла его бросить. Мой отец стал таким слабышом, что я и думать не могла о том, чтоб его бросить. Увезти его с собой в столицу? Нет, как я буду таскать его, этого живого мертвеца, по местным бесшторным пансионатам? А какие возможности у нас есть еще? Пока я так рассуждала, в голову мне пришла удивительнейшая идея. Может, она и была безумной, но таковой была и вся ситуация, породившая ее.

В этих краях было немало немецких иммигрантов, и на одной из ближайших ферм собирались устроить Октоберфест. Вот так, не больше и не меньше! Мне удалось отпроситься у Беннов, и я уселась за длинный стол во дворе вместе с деревенской молодежью. Было так странно попивать немецкое пиво с солеными кренделями под взглядом зеленых попугаев! Но человек привыкает ко всему, даже к тому, что в канун Рождества его будит жужжание жуков. За соседним столом сидели толстяки – кожаные штаны – и наяривали мюнхенские пивные песенки. (В те годы немцам, чтобы петь, приходилось ехать на другую сторону земного шара.) После первой кружки я протиснулась в крошечный бар, где помещалась уборная. В дверях я столкнулась со странной парочкой: девица в немецком национальном костюме и настоящий аргентинский ковбой – гаучо. Из их жизнерадостного смеха вырисовалось неожиданное решение нашей с отцом будущей судьбы в Стране Серебра. Эта акция требовала большого проворства, но если план удастся – мы совсем скоро заживем припеваючи. Старый Крокодил не вечен, а его сын уж точно долго не протянет. Бенны сейчас упражнялись в метании ножей с удвоенным рвением.

Я не рассказала об этом ни папе, никому другому, а через некоторое время собралась в столицу «показаться врачу». «Это по женской части», – объяснила я семейству и в целом не соврала. Папа обещал в это время присмотреть за Гектором.

138

Мягкотелый
1949

В темном баре на освещенной улице в квартале Конститусьон мне сообщили, где знаменитый Биг Бен осушает бокалы. Пропетляв по улицам, я набрела на подпольное заведение без вывески, где вели свой танец нож да гармонь. Складское помещение, на скорую руку переделанное в кабак. В углу ошивалось всякое отребье, а бармен в подтяжках сидел на низком табурете и отращивал усы. Едва я шагнула к стойке, половицы во всем заведении зашатались, а облако дыма отлетело. В глубине этой норы разомлевший от водки человек играл на аккордеоне, пьяная женщина сама по себе подпевала, а посреди комнаты ее приятель танцевал один, и женщина постоянно меняла слова песни под раскатистый смех, полный весьма миролюбивой ненависти.

Я разыграла шлюху, заказала черный, как ночь, бокал красного, выкурила с ним несколько «аризонин», а потом тихонько навела справки о знаменитости. Я уже захмелела и стала мериться крутизной с двумя бодрыми немцами, которые сообща потеряли одну руку в Нормандии («Sein Arm ist mein Arm»[272]), когда наконец объявился наш герой. Он прошествовал в кабак, словно власть имущий, и с ним была свита: двое темных mestizos, которые были на целую голову ниже его и посасывали итальянские деревенские сигары. Большой Бен ходил с непокрытой головой и тем сразу выделялся из местной публики, ведь в те годы все поголовно носили шляпы. На правой щеке у него красовался живописный шрам, и он носил его с гордостью, словно генерал – орден: высоко держал голову, чтобы свет падал на этот «биг-бен». Кожа у него была на вид толстая, руки большие. Его лицо было бесконечно далеко от Крокодилова уродства, и все же форма ноздрей давала знать об отцовских генах.

Я неподвижно сидела в углу, но пробегала взглядом по всей стойке и по его груди колесом. Он это заметил: я увидела, как его уверенность в себе дрогнула. Этот кавалер даже оговорился в разговоре с барменом, которого явно хорошо знал. Выходит, не такой уж он «крутой». Вся троица отступила в темный угол и расположилась там со своим питьем. Большой Бен задрал ноги на стол, а остальные держали пятки на полу и пялились на свои стаканы, которые они время от времени поворачивали, но очень редко подносили к губам. Они молчали и курили. Над ними царило чреватое агрессией затишье, словно над прайдом дремлющих львов.

Я выждала время и пересела к ним в угол. Вождь приподнялся и осклабился в знак приветствия. Хотя можно было заметить, что моя субтильность его разочаровала. Если я сидела, у меня всегда было больше шансов кого-нибудь подцепить. Ослепительной улыбкой и чарующим взглядом я могла вызвать в сознании мужчины образ меня, как высоконогой богини, у которой живот втянут, а грудь выпирает. А потом многие из них страшно удивлялись, когда я вставала в туалет и оказывалась невеличкой с мальчишеской фигурой и плоским задом, как у деревенской батрачки. Но стоило мне сесть, и я снова зажигала в них свет: «Да-да, моего дедушку звали Свейн Борзый, а бабушку Оргия».