Читать книгу "Древнерусская игра. Много шума из никогда - Арсений Миронов"

Кажется, от пульсирующей боли в плече он ненадолго потерял сознание — а проснулся уже на раскаленной, стонущей и звенящей от жара березовой полке… Уф-ф! — кисло-пахучая волна кваса желтой пеленой развернулась перед глазами, накрывая с головой, забивая глаза и уши радостными брызгами, ядреным духом перехватывая горло! Фыркая, слепо мотая головой, Данька завозился на горячих досках — и сразу широкая ладонь густого веника как лопатой накрыла его по черепу: лежи, не дергайся! — Киселем, киселем лежи! — пророкотал, содрогая стены, зычный голос, и тут же разом яростно зашипело из печи, повалило колючим хлебным паром.

— Тебе какого парку, Данько? Лесного аль полевого? Вешня либо зимня? А может — древесно-стружечна, с можжевеловой колюкой? — Куда там отвечать! — Данька едва успел выплюнуть набившиеся в зубы березовые листья, как обжигающим игольчатым дождем жестоко хлестнуло по разогретым пяткам. А! Потык, сука! пощади! Ха-ха, сейчас! Пощажу пониже спины да наотмашь! — Снова бьет, фашист, по пяткам, да с оттяжкой, придерживая на коже мягкий дожигающий веничек… Не лежи комом, лежи россыпью — иначе спечешься, равно пирог с яйцами! — Да бес с тобой, Михайло: жги насквозь! Все равно спина уже пыхает изнутри пузырями, словно блин на сковороде, и в щеках игристо покалывает расходившаяся кровь… Дх, прижигает кожу на груди дотла раскалившийся ключ на цепочке, и самые дорогие члены организма только что не скрипят от жары, прижатые к пылающей лавке! Жги, жги, Михайло, — чтоб те черти так жигали на том свете! — Ха, черти тако-то не научены — по-нашему, по-русски… Да не прикрывайся ты ручонкой — ягодица не малина, не опадет! Больно, говоришь? На то и бьют, что больно! Потапушка, угости гостя кваском, а то разболтался совсем…

— Р-раз! — тут же жахнуло в голову мягкой пахучей волной, накрыло по плечам теплыми росплесками; мокрый похудевший медведь, отбросив в угол трехведерную шайку, грозно надвинулся к изголовью, перебрасывая в когтях кустистый веник в росяной испарине.

— Куда?! Лежать! — Тяжелой бестрепетной дланью взволновавшегося было Даньку придавили обратно к дымящейся лавке. — Ишь, вскочил как пузырь от дождя… Отдыхай, здоровьица набирай — зараз мы тебя в четыре руки постегаем (продольный удар веником по спине «с прикладом» ладони сверху). Потревоженное плечико залечим (еще один…)! На распаренные кости и мясо глаже льнет (серия звонких ударов внахлест по пояснице)! А как же: и в бане не без добрых людей. Вот и Потапушка у меня знатный костоправ, даром что самоучка!

— По… пощады… — Слабый стон Данилы задохнулся в веселой чехарде ударов, в шуршании листвяных, капельных, колючих ворохов. «О, ужасная смерть!» — подумал он, когда сверху нависла жуткая, перекошенная от старательного сосредоточения сил клыкастая медвежья пасть, сочащаяся слюной, — с завидной энергией зверь методично и часто лупил Даньку по плечам, то и дело неловко задевая веником по онемевшим от жара ушам. В ушах звенело громче, чем из гудящего жерла печурки, — вдруг хлопнула, вылетев наружу, тесная входная дверца, и столб холодного воздуха снаружи рванулся навстречу погибающему Даниле.

— Аида в реку! Быстр-р-ро! — заревел под потолком голос Потыка, и Данька помолодевшей птичкой спорхнул с лавки за порог, босыми ногами в нежную изумрудную траву — за плечами ни следа прежней боли и тошноты, только урчание поспешающего вослед медведя! Рывком, бурливым цветным потоком мелькнули деревья, деревянные перильца, белый куст у самой воды — и ах! распахнулась под ногами темно-зеленая переливчатая пропасть с солнечной рябью по волне, только бы успеть перегнуть тело головой вниз, в обожаемую сине-холодную свежесть… — Полевее сигай, мимо коряги! — истошно орет вослед Потык, но уже поздно: взрыв искристого холода сладко обнимает Данилу и на миг уводит прочь из этого и всякого мира… Но тут же морда фыркает в воде, и ноги взбалтывают под собой перетревоженную глубину — вверх! вверх! наружу к солнцу, к воздуху! Ух и холод… В голове светло и гулко — бездумным зверем поспешно карабкаешься наверх по раскисшей глине ступеней, а у входа уже медведь с веником наперевес… вдруг — что это?! Белым дымящимся комом пронеслось мимо, от порога к обрыву — да это ж Потык, сверкнув голой задницей, завертелся в лихом прыжке и упал вниз, за обрыв берега… хлоп! словно бомба рухнула в болото!

А в бане посветлело, однако жар по-прежнему висит под потолком, и косолапый приятель, виновато клоня долу клыкастую морду, вежливо подает чистое полотенце. А кто мне давеча в плечо вцепился, а?! Косолапая сволочь прячет оловянные глазки и по-суседски громоздится рядом на полке, прижимаясь размокшей жесткой шкурой. «Бес бы тя драл, хрен берложный!» — устало думает Данька, радостно размякая на скамье… И жар будто в радость идет — начинаешь чувствовать тонкий медовый припах кваса, звонкую струю березового душка от подсохшего веника и темные полутона в аромате дубовой закваски в шайке на полу…

— Чаво расселся, гость дорогой?! Чаво опечалился?! Не грусти: горе только рака красит! — снова загудели стены, и русский дух клубами пара и брызг ввалился в избушку гораздо прежде самого Потыка. — На-кось тебе веничек в лапы, нынче твой черед крыльями махать. Будем зараз медведя мыть!

Медведь с потрясающей живостью полез под лавку. Однако от добрых людей не уйдешь: в четыре руки огромная туша с усилием извлечена за задние лапы обратно — под струи воды и пара, под агрессивный прессинг молодых веников! Лупи, лупи мохнатого! Бей мельчей — собирать ловчей! Мыльная волна накрыла его с головой, и на зубастой голове со слипшимися ушами мигом выросла косматая шапка пены — помолодевший Данька ободрился: запрыгал вокруг ревущего зверя, примеряясь к шерстяным бокам тяжелыми ворохами дубовой листвы.

— Ишь, грязи накопил! — торжествовал Потык, охаживая косолапого по раскисшему загривку. — Землей зарос, хоть репу на шее сей! Ну да это не беда. Грязь не сало: потер — отстала! Кваском его попотчуй, Данька!

Нет, не успел Данила обрушить на животное заготовленную бадью с темно-янтарной жижей — слепо тыкаясь в стены, медведь наконец нащупал узкую дверь и с порога сиганул в воду — река всколыхнулась от края и до края, и Даниле показалось, что высокий берег сейчас обрушится в воду вслед за ревущей кучей намыленной шерсти.

— Дело бывает — и медведь летает! — удовлетворенно подытожил Потык, отдуваясь и присаживаясь рядом.

— Только не в гору, а под гору! — подхватил Данька, вдруг припомнив вторую часть этой поговорки. Наверное, в детстве слыхал от деда. И вот на тебе — кстати пригодилась.

— Банька и червяка живит, — хмыкнул Потык, косясь на разомлевшего гостя. — Никак, зажило плечо твое, Данька-коваль? Погоди, мы его еще доброй похлебкой поправим… Бус-тя! Бу-стя!!

В дверь просунулась светлая головка, заморгала синими глазами.

— Бустька, неси скорей варево! Гость изголодался. Не евши и дятел помрет. Только ты это… надела бы чего? Возьми там рушник, на липе сохнет.

Гордо тряхнув косицей, почти швырнула дымящийся горшок об лавку — коротко глянула насквозь, как пионер-герой на немецкого оккупанта: чтоб те подавиться, недобрый гостюшка! А вышитый петухами рушник обернула вокруг бедер, по-детски не беспокоясь об обнаженной груди: отошла в угол и замерла, скрестив руки на животе.