Читать книгу "Никон - Владислав Бахревский"

– Вот люди-то какие! – кинулся купец к Кудеяру, промахиваясь рукою мимо узды, но уцепившись за стремя. – Ты погляди! Ишь как их клонит-то! Не хуже вертушек, а на землю – ни-ни! Держатся.

Протянул, расплескивая, чашу.

– Узнал, кто перед тобою? А узнал – пей! Меня не послушаться – самого себя обидеть.

Кудеяру было холодно, и он принял чашу.

– Еще! Еще! Чтоб и нас с тобой завертело! – Купец побежал к саням, но вернулся за чашей. – Еще выпей! Я задумал землю раскачать. Мы качаемая, а она-то что же?! Вместе веселей.

Он снова кинулся к саням, двигая ногами не вперед, а в стороны, словно земля и впрямь качалась.

– А этих тоже? Хоть ножиком режь, хоть палкой, как гусей, до смерти.

Кудеяр хлопнул коня по крупу, и конь, почуяв волю в руке седока, рванулся стрелой, и ветер относил прочь от ушей дурную ругань рассердившегося купчика.

4

Придорожному трактиру Кудеяр обрадовался, как родному дому. Когда носило по белу свету, жил надеждой воротиться на родину. Вот она, родина. Люди кругом единокровные, но чужие. А коли ни двора ни кола, то и нет надежды на человеческое, на родное тепло.

Задав коню овса, пошел в трактир посидеть в тепле. Трактирщик, не спрашивая хотения, брякнул перед ним деревянную чашку со щами.

– Хошь ешь, хошь не ешь, а денежку отдай, – шепнул Кудеяру улыбчивый крестьянин.

– А у тебя денежек много?

– Да совсем нету. Мы Их Почтению за тепло весной да осенью отрабатываем. И сеем ему, и жнем, и дровишки рубим.

Кудеяр усмехнулся: напоили, грозя, и накормить, грозя, собираются.

Завел деревянную ложку в чашку – пустоваты щи, отведал – не погано. Похлебал, согреваясь, гоня из себя утренний, до костей пробравший мороз.

В дрему кинуло, но тут за столом у окна начался крик и вопль, Два молодца стянули с третьего сапоги и поставили на стол, на кон. Играли в зернь. Из-под опущенных век Кудеяр видел, как не больно ловко жульничают шельмы, но попавшийся на удочку «карась» торопился отыграть шубу, сани, лошадь.

– Мое! – крикнул один из шельмецов, снимая со стола сапоги. – На что теперь играешь?! На рубаху али на портки?

– Рубаха длинная – на портки! – завывая от обиды, тоненько крикнул бедняга.

Кудеяр вдруг почувствовал, что на него смотрят. Смотрел трактирщик. Так глаза в глаза подошел к Кудеяру и прошипел:

– Больно много видишь. Смотри, не окриветь бы. – И грохнул на стол вторую чашку щей. – Я за сиденье в тепле денег не беру, но, коли не хочешь на мороз, бери ложку да хлебай.

– Угощаешь, имени не спросив! – покачал головой Кудеяр.

– А мне до имени дела нет, – осклабился Их Почтение, – для меня всякий проезжий – Кошелек. Верно, ребятки?

Ребятки уже стягивали с воющего игрока порты.

– Верно, Наше Почтение. Пособить, что ли?

– Не надо, он сам отдаст.

– Я – сам, – согласился Кудеяр, левой рукой полез за пояс, а правой выхватил из-за спины кинжал и коротким взмахом пригвоздил ногу трактирщика к полу.

Потом сел и принялся хлебать щи. Их ли, Наше ли Почтение стал бел, как полотно, но стоял не шелохнувшись. А Кудеяр, похлебав щей, достал денежку и положил на стол.

– В другой раз приеду, чтоб в щах ложка стояла.

И навел пистоль на шельмецов.

– Оденьте, обуйте господина.

Одели и обули.

– Деньги верните.

Вернули деньги.

– Раздевайтесь догола.

Разделись.

– Всю одежду в печь.

– Да ты что?! Как в печь?!

У Кудеяра объявился пистоль и в левой руке.

– В печь!

Исполнили и это.

– Заслонкой затворите.

Заскреблась по кирпичам заслонка. Тепло, идущее из печи, померкло.

Кудеяр заткнул за пояс оружие, нагнулся за кинжалом.

– Кудеяром меня зовут, – сказал снизу вверх и освободил пригвожденного.

Трактирщик рухнул в кровяную лужу.

– Что вы все застыли?! Помогите заболевшему, с такими слугами кровью истечешь.

Посмотрел, как захлопотал над раненым улыбчивый крестьянин, и пошел было за конем, но в дверях задержался и сказал громко, наставительно, не хуже попа:

– Всякое злодейство злодейством же и наказуемо. Сами про то не забывайте и другим забывать не велите, ибо дорого ныне стоит такая забывчивость. Кудеяр вернулся.

5

Наборщик Федька к игумену Всехсвятского монастыря Паисию входил не как к господину, а как к второстепенному, трясущемуся от страха сообщнику. Паисий был родом грек, он отведал Соловков, сиживал в башне Воскресенского монастыря на Волоке-дамском – и потому поставил себе за правило быть угодным всякому, кто от патриарха, от царя, от царевых ближних людей.

Федька, добравшись до монастыря, попер сразу в игуменову келию, поколотив двух монахов, вставших на его пути.

– Подай вина! – приказал он келейнику Паисия, разлегшись на лавке в полушубке и в сапогах.

Келейник знал наборщика и не перечил. Федька выпил в один дых чашу крепкого двойного вина, содрогнулся, расставаясь с внутренним холодом, скинул полушубок, возлег, протягивая ноги келейнику.

– Сапоги стяни!

Келейник повиновался.

У Всехсвятского монастыря в судьбе то день и солнце, то ночь без луны.

В молодые годы царя Иоанна Васильевича, когда верх взяли нестяжатели, не желавшие монастырской собственности, всехсвятских монахов отправили на исправление в северные суровые монастыри. Лет десять стоял монастырь пуст. Населен же он был в считаные дни, превращенный непререкаемой царской волей в женскую обитель. Царь-перун назначил сей каменный дом за крепкой стеной печальным пристанищем для бесчисленных своих наложниц. Господин – праведник, и слуги у него праведные, господин – сатана, и слуги все сатаниилы. Господин разженится – тотчас разженятся, угождая, и слуги его. Престранные монахини собирались во Всехсвятском монастыре.

Жизнь здесь шла под стать царству: слова не скажи, самих вздохов своих берегись. За печаль на лице монахини попадали в подвалы на цепь.

И вот что удивительно! Ни единой слезы не выкатилось из-за стен белого монастыря, но страшен народу был сей дом Христовых невест.

Страшен и притягателен. Уже во времена Иоанна Грозного игуменья Хиония, что значит «снежная», превратила обитель в милосердное пристанище калек и выродков. Милосердие оказалось прибыльным, на угодных Богу бедняжек жертвовали щедро и многие. Видно, надеялись данью телесному безобразию, которое у всех на виду, очиститься от невидимого миру душевного уродства. С этой поры местные крестьянки, произведя на свет колченогое дитя, почитали себя счастливицами. Уродцы стоили хороших денег. Лошадь можно было купить.