Читать книгу "Москва и Россия в эпоху Петра I - Михаил Вострышев"

Итак, мы сомневаемся, что все непристойные россказни, отнесенные Буниным к Маримьяне, действительно принадлежали бы ей. Но, в таком случае, какой же они имеют интерес? Выдуманные Буниным, бродили ли эти нелепые толки в черни, принадлежали ли они тогдашнему серому народу? Принадлежали, и в этом нет сомнения. Об этом свидетельствуют другие дела Тайной канцелярии, дела, возникавшие именно по поводу сомнения народа: не выродок ли Петр из Немецкой слободы? Бунину стоило только прислушаться к подобным толкам, а они, так сказать, носились в воздухе, и свести весь этот бред, имевший, впрочем, основание в непонятности народу деяний Петра, свести эти толки в одно сочинение. Вице-адмиральский писарь в чаянии награды и выполнил эту задачу с немалым искусством.

Но наградные за извет деньги давались не одним только ловким доносом. От доносчика требовалось, как известно, не меньшей ловкости, чтобы закрепить донос на допросах с пристрастием. Подвергся ли этому пристрастию Бунин? Посмотрим в деле.

Выслушав прочитанный ей громогласно донос, Маримьяна рассказала об архангельском говоруне англичанине Матисе. Отчество и прозвание его она забыла, но слово об иноземном происхождении государя сохранила в своей памяти в течение тринадцати лет.

– Что де Бунин, – показывала Маримьяна, – то не я, а он сам стал выспрашивать о двойнях царицы Натальи Кирилловны. Не от меня, а от него те слова сперва начались… А что государь лучше жалует иноземцев, нежели русских, говорила ль, не помню. Прочих же всех слов, что в Козьмине доношении написаны, – не говаривала; в чем подтверждаю себя лишением живота.

Очная ставка, данная немедленно, не обнаружила, кто прав, кто виноват. И тот, и та остались каждый при своем.

Теперь, по обычному вершению подобных дел, доносчика следовало бы под кнут. Не напрасно и говорилось всегда в народе: «На доносчика первый кнут». Но хитрый и находчивый Бунин устраняет от себя подобную неприятность. На другой же день после подачи доноса он просит попа для исповеди. Вовсе не видно, чтобы Бунин страдал каким-либо другим недугом, кроме кнутобоязни. Несмотря на эту, не совсем важную в глазах инквизиторов болезнь, отказу в священнике не было. Да и в других случаях не бывало никогда, так как исповедь служила для судей одним из средств разведать истину.

Понятно, что Бунин очень хорошо знал о том, что все, сказанное им на духу, будет передано судьям. Вот почему с божбой и клятвой заверял он отца протопопа: «Все де написанное мною вчера на бабу Маримьяну самая истина. Учинил же я доношение на нее без всякой страсти и злобы, прямою христианскою совестью, в чем состою непременно, даже до смерти».

Трудно, однако, допустить, чтобы Ушаков только ради исповеди Бунина не повлек его в застенок. Нет, тут без сомнения было и желание со стороны инквизитора угодить вице-адмиралу, по возможности щадя его секретаря.

Вместо него повлекли в застенок Маримьяну. Старуха повторила то же, что говорила и прежде…

Пытка первая – одиннадцать ударов.

…Посылают в Синод требование выслать к допросу попа Петра с Котлинского острова. Святейший Синод спешит, по обыкновению, выполнить требование Тайной канцелярии, и попа привозят в Петербург, в инквизиционное судилище.

– Оная женка, – говорил поп, глядя на старуху, – дочь моя духовная. Исповедовал я ее ныне тому третий год, а по исповеди приобщена она была Святых Тайн. А после того оная женка на исповеди у меня не бывала, для того, что я был в отлучении в Бел-городе, в доме своем.

Подтверждение попом слов Маримьяны не спасло последнюю от истязания в другой ряд.

– Кузьма затеял на меня все напрасно, – говорит она, вздернутая на виску и повторяя прежние показания.

Двадцать ударов…

Твердость Маримьяны может дать худой оборот дела для Бунина. И вот вице-адмиральский секретарь спешит подать дополнительное показание:

«Сказывал я Маримьяне в прошлых годах, а в котором именно, не помню, на Котлине острову как его императорское величество изволил идтить во флот, в то время гулял государь на яхте, и при том были ее величество государыня императрица Екатерина Алексеевна и блаженныя памяти царевич Алексей Петрович, да царица Прасковья Федоровна. И его императорское величество прощался, и ее, царицу, целовал, и жестоко плакали, знатно де зело Прасковью Федоровну любит и жалует…»

«А для того государь ее любит и жалует, – отвечала Маримьяна, по уверению Бунина, – что он, государь, не русской породы и не царской крови. Как же ему до невестушки быть недобру, коли он иноземческого поколения?»

Старуха и в этих дополнительных словах с розыску заперлась. Но для нас все равно, писарю или бабе принадлежали толки об отношениях царя Петра к царице Прасковье. Важно здесь то, что никакое обстоятельство, до высших персон относившееся, не ускользало от внимания народа. Народ подметил любовь и уважение государя к невестке и поспешил объяснить по-своему причину этой любви: «Иноземец де по своему происхождению, Петр и любил Прасковью за то, что та не отвращалась ни от чего иноземного».

Между тем, двукратно пытанная старуха, вельми разболевшись, испросила отца духовного.

– Все, что я при розыске показала, – говорила она между прочим на исповеди, – и то самая сущая правда. Стою в том непременно, даже до смерти.

Неделю спустя Маримьяна, еле живая, вторично просит исповедника. Допросчик в рясе не разведал, впрочем, и на второй исповеди ничего нового.

Новое берется сообщить Бунин.

«Сверх сказанного мною, – пишет он в дополнении, – доношу о поповом деле Маримьяны». Затем он передает известные уже нам выходки старухи против котлинского попа «в поношении священнического чина», о чем писарь и просил розыскать. «Из чего, может быть, – уверял он, – что и явится обстоятельнее для лучшего следования Маримьяновых неправых и непотребных в христианской должности поступков… А что я прежде сего о сем не доносил, то для того положил, просто мня, что сие дело до моего не касается».

Справки по попову делу, тянувшиеся в продолжении двух месяцев, не обнаружили ничего особенного, и к допросу призвали наконец единственную свидетельницу беседы Бунина с Маримьяной – жену Бунина Варвару. Долгий непризыв ее к допросу опять таки наводит на мысль, что Сиверс всячески хлопотал за своего секретаря. Видимо, ободренная заступничеством одного из сильных, Варвара подтвердила извет мужа. Впрочем, с некоторыми вариантами против его доношения. Но на эту рознь не обратили внимания будто бы потому, что Варвара после родов была больна. На этом основании ее без дальнейших расспросов тотчас освободили на расписку отца ее с обычным заклятием, «о чем она спрашивана, о том ни с кем ей разговоров не иметь под страхом смертной казни».

Наказание кнутом

Что до искалеченной уже пытками Маримьяны, то приведенная в третий раз в застенок, на очную ставку с писарем, она сознавалась в резком отзыве о попах, но относительно Бунинского доношения осталась при прежнем показании. Не изменял, разумеется, своему доносу и сам Бунин. Старуху были готовы потащить на дыбу в третий раз, но отложили пытку – злополучная женщина чуть была жива.