Читать книгу "Мужской день - Борис Минаев"

– Тихо! – зло шипела она.

– Ты что? – обалдевал я от такого приема.

– Дай послушать! – умоляюще говорила Танька.

Я тоже начинал прислушиваться к голосам из соседней комнаты. Но ничего путного разобрать там не мог.

– Ну а вот если к вам в институт?

– А что – к нам в институт?

– Нет, ну у вас, например, высокий конкурс?

– Высокий.

– То есть можно не поступить?

– Красивая девушка может поступить. Но учиться будет тяжело.

– В каком смысле?

– Когда я вижу красивую девушку, я сразу ставлю ей двойку. Чтобы пришла во второй раз.

– Вы шутите, а я, между прочим, серьезно. Я мать.

– А вы мне позвоните. Как-нибудь так... между прочим.

– Ну хорошо, я подумаю.

– Подумайте, подумайте, раз вы мать...

Слушать всю эту белиберду вместе с Танькой мне отчаянно надоедало. Я зажимал уши ладонями. Но и это не помогало. Ватный и беспорядочный шум все равно проникал через все заслоны.

– А слышал анекдот, как еврей приходит в первый отдел? – спрашивал кто-то рыжий.

– Слышал, – тоскливо говорил папа.

– Не, но ты послушай. Приходит еврей в первый отдел и говорит: моя фамилия Рабинович...

– А танцевать будем? – кричала милая полная женщина.

Тут же сдвигали в угол стол и заводили летку-енку.

Все прыгали как зайцы и кричали:

– Ну-ка! Туфли надень-ка! Как тебе не стыдно спать!

* * *

Человек в треуголке качался в такт и качал головой.

– А вы кинофильм «Солярис» не видели? – спрашивал кто-то рыжий.

– Нет, не видела.

– Неужели не видели? Классная картина. По Станиславу Лему. Фантастика. С философским подтекстом. Режиссер Андрей Тарковский. Не слышали?

– Нет, не слышала.

– А в главной роли Банионис. Он на этих съемках вообще сошел с ума. Ну, не до конца, конечно. Так, пришлось немножко подлечиться. Вы сходите, посмотрите. У него там роль такая... Ну вот он и...

– Ой, какой ужас.

На кухне мама разговаривала с тетей Розой.

– Марин, надо сходить к врачу с этим делом.

– Да я понимаю, конечно.

– Нет, ну что ты понимаешь. Я тебе говорю: надо срочно сходить к врачу с этим делом.

– Роз, ты меня не учи. Я знаю. Я все знаю.

– Я тебя не учу. Просто это необходимо. Безо всяких разговоров.

* * *

За окном медленно опускался снег.

В углу комнаты, заботливо отгороженная креслом, чтобы на нее не наступили, уютно спала на старой дяди Володиной телогрейке карликовая собака Лайма и громко храпела. Но ее никто уже не слышал.

«Может, он сюда смотрит?» – думал я и оглядывался. Человек в треуголке продолжал опираться на грот и смотреть куда-то вбок. Или вдаль. Словом, он смотрел не сюда. Я никак поймать его дурацкий бронзовый взгляд.

Я садился в кресло рядом с Лаймой. Комната из этого угла почему-то виделась простой и печальной. Просто и печально висели занавески. Просто и печально высовывались из-за стола батареи центрального отопления. Простые книжные полки печально подымались к белому потолку в трещинках и пятнах.

А люди продолжали громко разговаривать где-то там, внизу, под потолком.

– Нет, ну а что?! – с вызовом говорила милая полная женщина. – Питание сейчас не то, что раньше. Вы вспомните, что было раньше. Вспомнили? Ну вот. Это же совсем другое дело. Даже апельсины есть. И бананы. Я вот ананас тут на днях покупала.

– Ну как тебе сказать, – говорила маме женщина с зелеными веками, – сапоги югославские, по итальянской лицензии, высокие, почти до колена. Кожаные, конечно. Но они же

такие нежные! В нашу сырость пройдешь, и все. Я же на такси не езжу, ты же понимаешь.

– Ребята! – громко кричал дядя Володя. – Ну какие же вы молодцы! Какие же вы все молодцы! Просто золотые люди! Я вас всех очень и очень люблю!

Уходя, я всегда высовывался из прихожей в комнату.

– До свиданья! – вежливо говорил я. На самом деле я хотел в последний раз посмотреть на человека в треуголке. Он тоже смотрел на меня. Когда я уходил, он почему-то всегда смотрел на меня.

– Ну все, пока! – говорил я ему одними губами.

* * *

Мы всегда уходили пораньше, потому что на такси я ездить не мог. Меня сильно укачивало и могло даже вырвать.

Да и поймать такси на «Щукинской» в это время было не так-то просто. Все такси уезжали в это время в центр или к трем вокзалам.

Мы стояли на одинокой остановке и ждали трамвая.

– Мам, а почему у нас нет таких часов? – спрашивал я.

– Каких часов?

– Ну тех, больших.

– А почему они у нас должны быть?

– Просто я решил спросить.

– Ну хорошо, спрашивай.

– А почему вы их не купите?

– Их больше в магазинах не продают! – вдруг вмешивался папа. – Раньше продавали. Они трофейные, наверное.

– И сейчас продают, в комиссионках, – упрямо не соглашалась мама. – Просто зачем нам такие часы? Они нам совсем не подходят.

Подходил трамвай и увозил нас в сторону метро «Сокол».

Он вез нас мимо новых белых домов и старых одноэтажных домиков за заборами. Он вез нас сквозь абсолютно тихую, холодную Москву, заваленную сугробами, где уютно мигали светофоры, мутно блестели витрины, светились окна и проезжали редкие-редкие темные машины. Сквозь Москву, где жил на огромном столе человек в треуголке.

Он стоял и смотрел мне вслед.

И я постепенно засыпал.

* * *

Прошло много лет.

Иногда я хотел купить себе такие часы. И поставить их на стол. Я бы их гладил. Сдувал с них пыль. Чистил одеколоном или спиртом их фальшивую бронзу. Чинил бы в мастерской их часовой механизм. Не позволял детям играть с ними. Перевозил бы их с квартиру на квартиру.

Но я так и не сделал этого.

Почему – не знаю. Наверное, потому, что не разгадал его взгляда. Человека в треуголке. Пусть это покажется вам смешным, но какой-то секрет у него действительно был.

Он смотрел на вас крайне пристально, – но только тогда, когда вы уходили из дома. А вообще-то он стоял возле часов. Это был его пост. Его работа.

И он честно ее выполнял.

В дырке, которую он просверлил в душном воздухе своим взглядом, живут теперь все те люди. И селедка под шубой. И чертик. И кто-то рыжий. И милая полная женщина. И моя кузина Танька, теперь гражданка государства Израиль. И мои родители. Брежнев, Никсон и Жорж Помпиду. И Москва. И хоккей с шайбой.