Читать книгу "Не говори, что у нас ничего нет - Мадлен Тьен"

Здесь, в этой комнате, главным стал звук — тут были только Воробушек, Кай и Чжу Ли. Отсчет и обратный отсчет, финал, которому никогда было не стать настоящим концом. То, что еще не свершилось, только должно было настать, и книга оставалась незаконченной. Мы любили и были любимыми.

Ай Мин, подумала я, мы с тобой до сих пор здесь.

Вокруг нас распахивалась первая часть сонаты, клубясь как дым.

* * *

В Дуньхуане, на западной окраине Китая, Завиток, Вэнь Мечтатель и киномеханик Бан сортировали ксерокопии. Шел 1990 год. Ай Мин сидела напротив них за столом и смотрела, как чуть покачиваются три седые головы. Все они жили у киномеханика Бана и несколько недель отдыхали, ожидая, когда можно будет приступить к подготовке к дальнейшему путешествию. Летнее небо здесь было глубокого, серебристого белого цвета.

Киномеханик Бан, лицо у которого было как сушеная розовая слива, зарабатывал себе на жизнь тем, что подметал знаменитые пещеры Могао. Ай Мин нравилось про них слушать, так что она спросила, какая пещера его любимая. Киномеханик Бан рад был отвлечься. Он сказал, что некоторые пещеры Могао расписаны фресками с видениями рая, датируемыми IV веком.

— Но художник представлял себе рай лишь как подобие земной жизни, — сказал он. — Танцы, вино, книги, мясо и музыка. Рай дарит нам все то, что мы так и не научились должным образом распределять, несмотря на превосходную работу исполкомов и сельсоветов.

Грунтовая дорога за его кирпичным домишком уводила в пески пустыни Такла-Макан. Как раз этим утром мимо, покачиваясь, прошел караван верблюдов, возвращавшийся домой после семидесятивосьмидневного похода через пустыню Гоби; опустевшие горбы животных свисали, как вспоротые подушки. Ай Мин никогда в жизни не видела верблюда и решила, что с горбами у них что-то случилось. Киномеханик Бан так смеялся, что у него выпал слуховой аппарат. Ай Мин хотелось провалиться сквозь землю — ну или, на худой конец, кануть в ворота Цзяюйгуань, Врата Скорби, где Великая Китайская стена на западе подходила к концу. Когда-то она мнила себя ученой, но даже не знала, что горб верблюда пустел и становился мягким, как сдутый воздушный шарик.

Вмешалась Завиток с воспоминаниями о верблюде, которого знавала, когда ей было чуть за тридцать — когда отбывала срок на «Ферме 835». Верблюда звали Саша.

Киномеханик Бан вновь сражался со слуховым аппаратом — выглядело это так, будто он пытался заново пристегнуть себе ухо.

— О, — сказал он, когда наконец установил его как надо. — Кстати о рояле, который вы хотели, — я его нашел. Играет на нем старый правый уклонист, сослан в Дуньхуан в пятьдесят восьмом, раньше был физиком. В прошлом году у него наконец срок закончился, но до возвращения домой пока так и не дошло. Вот точно, как в старых книгах говорится: «Ныне нашему императору пришлось скитаться»[19]. Ну, как бы то ни было, мы прочитали ноты, эти девять страничек-то, и он сказал, что за несколько дней их подготовит. Как-то да скрепит вместе. По крайней мере, хоть какое-то впечатление о том, как это звучало, у нас будет.

— Киномеханик Бан, — сказала Завиток, — если ты сыграешь партию скрипки, то, думаю, как раз выйдет как надо. Сможешь это изобразить на эрху?

— Конечно-конечно, — сказал Бан. — Мы ж тут целый, на хрен, оркестр.

Ай Мин, Завиток и Вэнь Мечтатель путешествовали все вместе уже пять недель и успели одолеть две тысячи пятьсот километров — поездом, автобусом, на телеге, на мопеде и на своих двоих. Ее двоюродные дед и бабушка, которым было уже за шестьдесят, обладали выносливостью лам. Все их вещи умещались в один-единственный чемодан; об этом багаже заботились с наивысшим тщанием, и все же выглядел он таким потрепанным, словно прожил уже десять тысяч жизней. Завиток и Вэнь могли выжить на кипятке и редиске и питаться хоть солнечным светом и пыльным воздухом. Ай Мин не уверена была даже, что они вообще когда-нибудь спят — потому что всякий раз, как она открывала глаза, будь то в полночь, в три часа ночи или на рассвете, они неизменно бодрствовали.

Вэнь рассказывал ей о пустыне, о товарище Стеклянный Глаз и о ее собственном отце, Тихой Птичке. Завиток рассказывала о Большой Матушке Нож, госпоже Достоевской и Чжу Ли. Порой Ай Мин плакала без причины, даже если история была с хорошим концом. Порой, когда история была грустная, она ничего не чувствовала — даже биения собственного сердца.

Теперь же Завиток раскладывала по порядку страницы очередной Книги записей, потому что они выпали на землю и все перепутались. Ай Мин наблюдала за Вэнем Мечтателем. В его лице была угловатая четкость, какое-то невообразимое спокойствие. В солнечных лучах его седые волосы казались почти прозрачными.

Вэнь решил переписать последнюю главу от руки. Писал он курсивом и, вырисовывая иероглифы, почти не отрывал кисть от бумаги. Что-то в этом всем было циклическое и вечное, как вода.

Он поднял на нее глаза и отложил кисть. Слово, которое он только что написал, было 宇 (и), что значило и комната, и вселенная.

— Дитя мое, ты знаешь, куда хочешь отправиться?

Она вспомнила, как гуляла с отцом по Тяньаньмэнь и как сказала ему: Канада. Теперь же она сказала:

— Не знаю. Просто хочу оставить все это позади.

Вэнь грустно поглядел на нее.

— Но даже после такого когда-нибудь тебе, может, придется продолжить как-нибудь по-другому.

— Как? — спросила она.

Он не ответил. Взялся за кисть и продолжил писать. Невысокая стопка тетрадей, лежавшая рядом с ним, словно чуть приподнялась, как меха гармошки. Ай Мин изучала фотографию, которую он всегда держал рядом. Чжу Ли держала скрипку так, будто это инструмент, дерево и струны — а не ее мысли и не ее будущее — нуждался в защите. Что, если здесь мне и нужно остаться, задумалась Ай Мин. Что, если я не смогу выжить одна? Она казалась сама себе незнакомкой, словно тело ее было огромным домом, в котором она соизволила посетить лишь одну комнату.

— Как продолжить? — сказал Вэнь. — Твой отец тоже много над этим думал. Много лет он вообще не писал музыки. Председатель Мао дал нам определенный взгляд на мир — так же, как Маркс, Энгельс и Ленин. Все поэты и писатели, и все философы. Они соглашались насчет проблем — но никогда не насчет решений. Шостакович и Бах научили твоего отца слушать по-другому. Я каждый день думаю о твоем отце… Быть может, позже, когда он снова начал писать, он пытался слышать эти разные голоса одновременно со своим, чтобы музыка росла из сломанной музыки, чтобы истины, которые он постиг, не уничтожали мир, но становились его частью. Когда я был один, я часто себя спрашивал — разве можно одной ладонью прикрыть небо? Как можно так жить — и так мало видеть? Ай Мин… Я о стольком жалею. Все мне говорят, до чего ты похожа на Чжу Ли. Никогда не пытайся быть одним и только одним существом, одним цельным человеком. Если тебя любит так много людей — то как ты, если по правде, можешь быть лишь одним-единственным созданием?