Читать книгу "Быть Сергеем Довлатовым. Традегия веселого человека - Елена Клепикова"

Давно те времена канули в Лету, и мне теперь нужны лекарства, чтобы поддерживать жизненный и творческий тонус на прежнем уровне, а я все еще «мистер Скандал». Даже во времена всеобщей литературной дозволенности в России. А если я иначе – с эмбриона, с фетуса, со сперматозоида – устроен? Считать днем рождения день зачатия? Миша Фрейдлин, с его каламбурами и перефразами на все случаи жизни, сказал мне, что куда хуже, когда в своих руках член толще кажется. Мне – никогда. И… «О если бы я прямей возник!» – в отличие от Пастернака, у меня никогда такого желания не возникало – ни в каком смысле. Не хочу быть прямым, а тем более выпрямленным, но до самой смерти скособоченным – как зачат, как родился, как рос, как вырос. Вот в чем дело – в скособоченности, а не в скандальности и желтизне. Отвергаю попреки и комплименты мне критиков как неверные. Мои тексты – не скандальные, а резонансные. Парадоксальность, оксюморонность – это и есть внешность моей скособоченности. Пусть Лена Клепикова и говорит, что не все парадоксы парадоксальны: парадокс, достойный Честертона! Вступить в противоречие с самим собой – для меня без проблем. В противоречии с собой не вижу противоречия.

Вот история аленького цветочка. Точнее – аленького плодочка. Сам удивляюсь – как же так: я не узнал маракуйю, изысканный экзотический фрукт с маковыми зернышками в плодовой плоти. Вернувшись из Бирмы – Камбоджи – Таиланда, где ел ее каждое утро, предпочитая вонючему дуриану, искал ее потом повсюду в нашем куинсовском Китай-городе, показывая продавцам сорванную с йогурта этикетку, где она была изображена вместе с персиком, но в разрезе, да ее и не было еще тогда в китайских лавках, этой утонченной маракуйи, без которой мой рассказ Лене Клепиковой о путешествии был как-то не полон. Мне казалось, что достаточно показать ей маракуйю, дать вкусить этого странного плода, и она мгновенно ощутит всю сказочную прелесть нашего с сыном путешествия в Юго-Восточную Азию.

А потом, совсем недавно, пару месяцев назад, в китайских лавках появился странный фрукт размером и формой с лимон, киви или кактусовый плод (так и не вошедший в здешний гастрономический обиход), покрытый красными лепестками с зелеными заостренными концами, очень дорогой; я к нему приглядывался-приценивался пару недель, а потом просто взял и положил на пробу в карман к качестве, что ли, бонуса, тем более мы накупили в этом магазине зелени, фруктов, рыбы, креветок (для кота Бонжура, который их обожает) долларов на тридцать. А дома даже не знал, как к нему приступить – сдирать лепестки или разрезать? Вдоль или поперек? Разрезал поперек и мгновенно узнал мою маракуйю, но она стала за эти годы какая-то безвкусная. Разочаровала. Да и узнаваема только снутри. А на следующий день – понос. Плата за воровство? Расплата за стоглазую, как Аргус, память? Или это все-таки не маракуйя, по-латыни passiflora, плод страсти? Или другой сорт? Ведь и у вонючего дуриана есть окультуренный собрат по имени «монтхонг», но без такой отталкивающей вони. Не знаю, и спросить не у кого. Разве что съездить еще раз в Бирму – Камбоджу – Таиланд…

А про аленький цветочек анекдот: «Привези мне, батюшка, чудище страшное для сексуальных утех и извращений», – а когда тот отказывает любимой доченьке, она вздыхает и говорит: «Хорошо, пойдем по длинному пути. Привези мне, батюшка, цветочек аленький».

Вот я и иду по длинному пути, сочиняя эту свою раздумчивую прозу.

Память моя хранит то, что никому, включая меня, не нужно. Вполне возможно, взамен чего-то важного, что я начисто позабыл. Не всегда помню, например, о чем я уже писал, а о чем нет – отсюда досадные повторы. Мой редактор Таня Варламова – тому свидетель. Будучи как-то не в форме, не мог вспомнить в такси улицу, на которой живу: Мельбурн-авеню. Начал объяснять шоферу иносказательно: на этой улице водятся кенгуру, ехидны и чудом выжившая собака динго – и только тогда вспомнил. Не помню названия моих лекарств – их слишком много. Пару раз забыв закрыть кран – «течет вода из крана, забытого закрыть», – оборачиваюсь теперь, но не всегда вспоминаю чего ради. Моя память крепка как броня, но избирательна и капризна, нет-нет да дает сбои.

Зато совесть помалкивает. Как сказал мне недавно сосед по столу в «Русском самоваре», плохом ресторане с незаслуженно хорошей славой, «широко известном в узких кругах», то есть среди наших: «Совесть меня не мучает – только изжога». По стенам фотографии, рисунки, подписи знаменитостей, реальных и дутых. Узнаю Бродского – он любил сидеть в самом конце ресторанного пенальчика, в левом углу, на фоне портрета Гены Шмакова, который умер от СПИДа. Вот рисунок Шемякина, картина Зеленина, фотографии и автографы Высоцкого, Довлатова, Алешковского, Искандера, Евтушенко. Основал «Самовар» Роман Каплан (отсюда название проплаченной книги Наймана «Роман с самоваром»), потом присоединились Барышников с Бродским, чтобы «Самовар» не загнулся, – сейчас, без них, тошниловка, дышит на ладан, пользуясь прежней дутой славой:

Зима. Что делать нам в Нью-Йорке?Он холоднее, чем луна.Возьмем себе чуть-чуть икоркиИ водочки на ароматной корке…Согреемся у Каплана.

Само собой, Бродский, мастер стихов на случай. Вдова продала его долю в «Самоваре», а Барышников, как человек практичный, свалил еще раньше. Разблюдник убогий, еда невкусная, даже салат оливье перекислили, а цены кусаются – слава богу, я здесь в качестве приглашенного на двойной 70-летний юбилей упомянутых Шапир (одних из). Слишком много громкой китчевой музыки типа «Очи черные», из-за чего невозможно разговаривать по душам и даже просто так. Не хватает Саши Гранта, которому в «Самовар» вход воспрещен после того, как он привел дружка-тюряжника и тот ударом кованого сапога выбил кому-то глаз.

– Правда? – спрашиваю Сашу. – Мне рассказывали, глаз висел на ниточке.

– Сам удивляюсь. Что это с ним? Обычно он одним ударом вышибает не глаз, а мозг.

Саша Грант, блестящий репликант и рассказчик, дан мне не только в подарок, но и взамен рассказчиков моей юности, молодости и зрелости – Камила Икрамова, Жени Рейна, Сережи Довлатова. А теперь вот storyteller Саша Грант. У каждого своя манера, свой стиль, свои сюжеты. Но от рассказов каждого – не оторваться. Это законченные миниатюры устного жанра. Редкий, штучный дар.

– Ты пишешь, что в русском нет эквивалента слову kingmaker, – говорит мне Саша Грант. – А я подумал, что коли есть «царедворец», то может быть и «царетворец».

– Ах ты, словотворец!

Так мы с Сашей иногда пикируемся, но он, конечно, остроумнее меня. Очень меток в словах: «цепкоглазый», «пригожий», «речеписец», всего не упомню. Цитаты из него так и сыплются – от Пастернака и Гумилева до Вознесенского и Бродского. Рассказывает, какими стихами можно было уболтать девицу в пятидесятых, шестидесятых, семидесятых, восьмидесятых годах, с примерами. Иногда заземляет хрестоматийные тексты:

– «Муж хлестал меня узорчатым, вдвое сложенным ремнем» – это Ахматова написала, изменив Гумилеву с Модильяни, – говорит он.

– Из чистого мазохизма, – подаю я реплику.

Я вспоминаю первые строки «Марбурга», а Саша подхватывает и шпарит наизусть дальше, и мы, испытавшие в юности амок обморочной любви, сходимся на том, что это великое стихотворение Пастернака – лучшее в русской любовной лирике.