Читать книгу "Сталин и Рузвельт. Великое партнерство - Сьюзен Батлер"

После услышанного от Франкфуртера президент, даже не поговорив с Бором, вдруг принял решение отправить Бора в Лондон для встречи с Черчиллем. Более того, он попросил Франкфуртера «передать нашим друзьям в Лондоне, что президент крайне озабочен обеспечением мер безопасности в отношении X». Затем он попросил Франкфуртера организовать его встречу с Бором. Конечно, для Рузвельта было как-то нетипично решить послать Бора для встречи с Черчиллем, даже не поговорив об этом с Бором. Но это был период, когда у президента начались серьезные проблемы со здоровьем. Он страдал от кашля, его мучили сильные головные боли, бессонница, обострение гайморита и, по выражению встревоженной Дейзи Сакли, всякие другие «боли и страдания». Своему пресс-секретарю Биллу Хассету он говорил, что чувствует себя «словно в аду»[742]. В конце концов, не выдержав всего этого, дочь президента Анна потребовала от его личного врача Росса Макинтайра поместить ее отца в госпиталь ВМС в Бетесде для полного обследования. 27 марта президента осмотрел и обследовал начальник отделения кардиологии этого госпиталя капитан-лейтенант Говард Дж. Брюэнн, который поставил диагноз: президент близок к коллапсу, поскольку страдает сердечной недостаточностью левого желудочка, гипертонией, острым бронхитом, и у него увеличенное сердце. Он назначил пациенту низкокалорийную диету для снижения веса и велел сократить число выкуриваемых сигарет с двадцати до десяти в день (Рузвельт писал по этому поводу Гопкинсу: «Слава богу, у них в эти дни такой мерзкий вкус»[743]), а количество спиртного – до полутора коктейлей в сутки. Доктор также прописал ему настой наперстянки, сон исключительно на специальной больничной кровати с приподнятыми головой и торсом для облегчения дыхания. Брюэнн посещал президента каждое утро, измерял кровяное давление и следил за его состоянием. Скорее из-за того, что Рузвельта продолжала волновать поездка Бора, врач категорически запретил ему заниматься государственными и общественными делами. Короче говоря, он резко сократил деловой график президента до такой степени, что его пациент вынужден был даже обедать в постели. И Рузвельт начал выздоравливать. Как говорил Брюэнн, за десять дней легкие очистились от жидкости, сердце обрело нормальные размеры, а кашель прекратился. В начале апреля президент на несколько недель уехал в Хобко-Барони, в имение Бернарда Баруха площадью двадцать три тысячи акров, чтобы хорошенько отдохнуть. По прибытии он едва успел пораньше поужинать, чтобы лечь спать, как вдруг его одиночество нарушила целая компания друзей и родственников (среди них были его жена, Дейзи Сакли и Люси Резерфорд). Ко времени возвращения к работе он чувствовал себя уже совершенно здоровым.

Вскоре после этого Бор был уже в Лондоне, куда его направил президент США для встречи с Черчиллем. В Лондон с ним приехал его сын Оге, тоже физик-ядерщик. Их встреча с премьер-министром в резиденции на Даунинг-стрит, 10 стала настоящим кошмаром. «Это было ужасно. Он отчитал нас, как двух провинившихся школьников»[744], – вспоминал Оге. Не удовлетворившись нападками на Боров, Черчилль упрекнул своего друга и научного консультанта лорда Червелла за организованную им встречу с Борами: «Мне не понравился человек, которого ты привел ко мне, он же весь зарос, как дикарь…»[745] Странное поведение Черчилля можно объяснить, видимо, тем, что он стремился любой ценой сохранить в тайне от Советского Союза проект «Тьюб эллоуз», или «Трубный сплав» (британское кодовое название ядерного проекта). По его мнению, отныне и навсегда атомная бомба должна была служить для защиты интересов Великобритании. Он был бы счастлив, если бы у Сталина вообще никогда не появилось такой бомбы.

В июле 1944 года Бор направил президенту США пространную памятную записку, в которой рассказал, в частности, и о том, как в свой прежний приезд в Лондон он получил приглашение от Капицы переехать в Россию для участия в научных исследованиях[746]. Это встревожило Рузвельта: он понял, что Советский Союз тоже работает над термоядерными реакциями. В памятной записке Бора также отмечалось, что после разгрома Германии «в руках Советского Союза окажутся колоссальные ресурсы для полномасштабного развертывания работ», что добавило президенту аргументов в пользу сотрудничества, которое предотвратит «фатальное соперничество».

Рузвельт обсудил памятную записку с Франкфуртером. 26 августа он принял Бора с сыном в Белом доме, и разговор с ними продолжался полтора часа. Оге вспоминал:

«Рузвельт согласился, что следует попытаться найти подход к Советскому Союзу… По его мнению, Сталин был реалистом, чтобы понять важность таких кардинальных прорывов в науке и технике… Он упомянул также о том, что наслышан о наших переговорах с Черчиллем в Лондоне, и добавил, что Черчиллю свойственно так вести себя при первом знакомстве. Однако Рузвельт заметил, что и он, и Черчилль всегда стараются достичь согласия и что он уверен, что Черчилль, в конце концов, согласится с его точкой зрения по этому вопросу. Он обсудит с Черчиллем все проблемы на предстоящей встрече и надеется вскоре после этого снова встретиться с моим отцом»[747].

Бор из всех ученых самым энергичным образом выступал за то, чтобы поделиться с Советским Союзом результатами научных изысканий в этой области, полагая это наиболее благоразумным шагом. Сначала шли споры между учеными и военными, вовлеченными в «Манхэттенский проект», о необходимости (позиция ученых) или опасности (позиция военных) информирования СССР и предоставления ему научных материалов. Важной составляющей любого решения являлся точный расчет, как долго Америка еще будет опережать Советский Союз в этих разработках. Если атомную бомбу удастся в течение нескольких лет держать в абсолютной тайне, как полагали военные (кроме генерала Маршалла), тогда не возникнет никакой необходимости извещать об этом СССР. Но если не удастся, а в этом были уверены все ученые, то неизбежна гонка вооружений. А секретность в любом случае будет палкой о двух концах. Она сможет легко превратить друга во врага: если ядерного паритета можно легко достичь в течение нескольких лет, то в случае сохранения секретности у партнера неизбежно возникнет чувство раздражения и недоверия – разве это разумно? Из всех политиков, причастных к разработке атомной бомбы, самая категоричная позиция была у Черчилля, который однажды написал: «Даже за шесть месяцев может случиться что угодно, если раскрыть все карты России»[748]. Все ученые, кто был убежден, что атомная бомба перестанет быть секретом быстрее, чем считают генералы, выступали за обмен научными материалами. Генерал Гровс, ведущий инженер проекта, по свидетельству всех, кому доводилось с ним работать, совершенно уверенный в своих решениях человек, скоро выступит с крайней позиции, заявив, что только Америка способна быстро создать атомную бомбу, у какой-либо другой страны на это уйдет десять лет.