Читать книгу "Ярое око - Андрей Воронов-Оренбургский"

…Мстислав собрался уже было задуть перед уходом светильники, когда в сенях раздался частый скрип половиц, и незапертая дверь приоткрылась.

— Княже пресветлый, дозволишь? Это я — Булава, воевода…

— Поздно дозволенье испрашивать, коль за порог шагнул! Да проходи, Степан… Как там на княжем дворе?

— Эк, зараза, так и не распогодилось небушко… Здравия желаю, защита-князь! Как спалось, Мстислав Мстиславич?

Седоусый матёрый ратник, с буро-сизым сабельным шрамом через левую скулу и бровь, поклонился в пояс. Князь тепло приобнял старшину[78] и молвил:

— Слава Богу, Степан, без снов. Но ты мне зубы не заговаривай, воевода. Что, до дружины дойдём?

— Да погоди, пресветлый, успеется. Я-ть только от них… Всё добром. Пущай хоть мальца уймётся проклятый. — Булава стряхнул с серого плаща дождевую россыпь, снял с головы стальной шлем со следами былых боев. — Погутарить бы трошки след… да чайку испить? С рассвету маковой росинки у рте нет.

Сели на лавки друг против друга за широкий дубовый стол, накрытый белой кистючей скатертью.

Посыльный — тут как тут — по кивку князя тотчас сладил «купца» на мятном листу, принёс и орешков в мёде, и прочих капризных заедок.

* * *

…За чаем слов не роняли, сосредоточенно дули на кипяток, делая осторожные глотки. Мстислав Удатный знал Степана Булаву вот уже без малого сорок зим, почитай, с самого нежного детства, ещё по торопецкой и новгородской[79] поре; уже тогда Степан, сын оружейника, был правой рукой отца Мстислава.

Воевода был крепкого русского духа и силы человек. Воин по призванию, «по природной жиле», как говорил народ. В бойцовом сердце его жила неугомонная страсть к победам во славу своего князя, во славу Русской земли. Страсть эту он превратил в своё коренное дело. Им только и жил. Да и воины-дружинники, ходившие под ним, подбирались не с кондачка, многие не приживались: воевода был крут в своём ратном рвении; те, кто давал послабку своей воле и мужеству, — гибли в сечах, другие просто уходили, затаив злобу; но зато те, кто оставался, не хаяли свою служацкую судьбу и прикипали к старшине намертво.

Князь Мстислав помнил: своим удачным победам над дерзкими уграми[80] и спесивыми ляхами[81] он во многом обязан Степану. И если характер и господскую хватку он выковал ещё под крылом отца, то закалил её у воеводы.

Цепкая память князя держала суровое, но вдохновенное время первых рубежей, когда в походах на юг и запад закладывались камни его будущей славы. Там лилась рекой кровь, но поднимались в небо и пенные кубки за победы русских мечей и знамён. Оттуда, с высоты своего триумфа, зрили они сквозь забрала на сводящие с ума просторы новых границ земли Русской, завоёванной ими своей кровью, отвагой и великими страданиями.

— Ты что такой постный, князь? Хоть просвирки из тебя лепи, — тронул Мстислава вопросом Степан. — Вьюга тебе, шо ли, в лицо заглянула?

— Не береди душу. — Мстислав отодвинул испитую кружку. Взгляд его вспыхнул на миг, но тут же погас, как искра, на которую наступили ногою. — Вот уж скоро совету быть в палатах Мономаховичей… а что-то не видно союзных князей с дружинами… Мы да ростовчане с молодым князем Василько явились на зов Киева… А может, на посмешище? Где суздальцы? Где их князь Юрий Всеволодович[82]? Али грибами объелся, что гордыней и спесью зовутся?! Так гордыня и у нас в избытке имеется… и ножны наших мечей не заткал паутиной паук! У меня тоже — старые счёты с двоюродным братцем… Однако ж я в Киеве… Русь-то одна!

— Остынь, княже! Будет из-за сего кручиниться. Гляди, уж и так стал темнее тучи. Приедут князья! Куды им деться? Уж не думает же суздальский князь, что татарва, придя на Русь, обойдёть его стороной?

— А вот и вопрос!.. — Мстислав мстительно сузил глаза. — Каждый нынче промышляет о своей голове… Я слышал, этот надменный суздальский гордец алчет съезда у себя во Владимире… а потому и не едет на совет в оскудевший Киев.

— Може, и так… — кашлянул в усы воевода. — Тю, властолюбец чёртов! А ведь суздальцы, владимирцы — сильная подмога… Ежли татарев истинно тьмушшая… где ж нам двинуться в степь без них? У Василько Константиныча копий не густо — панцирников горсть, а верховых и того меньше… Да и сам он дитё — недавне из отроков вышел. Усы ишшо нежные, в сыны годится тебе. Вся надёжа на Божью милость! — Голос Степана Булавы прозвучал отрезвляюще горько, но крепче резанули по сердцу другие слова воеводы: — Воть ты глаголешь, пресветлый, защитники мы… — Старый воин наморщил лоб, задумчиво опёрся рукою на средокрестие меча. — А воть скажи по совести, княже, кто? Кто знает о наших с тобой бедах и чаяньях там, на севере Руси? Разве всё тот же треклятый суздальский князь, дак и он околот южной Руси мыкается… А шо ж сосед наш северный? Коломна, Рязань, Москва и другие… Аль в ихних жилах басурманская бьётся кровь? Где ж их секиры и копья?! Слышат ли оне, знают ли?..

— Врёшь, Булава! Ишь ты, распыжил брови! — Глаза Мстислава вспыхнули гневом. — «Кто знает? Кто вспомнит?» Гляди-ка, забила его, старого чёрта, лихоманка! А я тебе скажу, кто! Дети наши, святые хоругви наши, Господь Бог и потомки… право, недурная братия, а? Родина — она, воевода, никого не забывает. А все наши старания и помыслы… для неё. Ты думаешь, что я здесь шапку ломаю? Да и ты? Нет, друже, не свою мошну[83] набить. Мы здесь с тобой не временщики, не наёмники, не воры! Знамо дело, богатыми не станем. Заслужим сто — проиграем тыщу… Так ведь не в сём счастье наше, Булава. Аль я не прав?