Читать книгу "Русский Рокамболь - Александр Цеханович"

Старик с удивлением посмотрел на своего подмастерья. Сегодня он в особенности поразил его своей наглостью, хотя еще больше был удивителен этот его тон. Все в совокупности навело старого сапожника на разные размышления. В голове его мелькнуло подозрение: не затевает ли уж он чего-нибудь? «Надо за ним поглядеть попристальнее, — думал старик, — может, и впрямь натура волчья берет верх…»

Старик, однако, ничего больше не сказал Андрюшке и только сильнее заколотил по подошве сапога, а преступник лежал с сверкающими глазами, и чего-чего только не приходило в эту отчаянную голову, каких планов на будущее не строил он!

Горячие мечты неслись далеко-далеко, к заветной цели. Теперь для Андрюшки было все ясно. Толчок дан, цель намечена, жребий брошен. Наутро он уйдет от хозяина и больше уже не вернется.

Стало смеркаться все гуще и гуще. В подвале сделалось как-то в особенности темно.

Андрюшка слышал, как старик, вдруг оставив работу, велел мальчишке прибрать инструменты, как потом ушел к себе в угол, огороженный ситцевой занавеской… а вот и храп его гулко раздался в тишине подвала. Мальчонка разостлал свой войлок и, тоже свернувшись в клубок, как собачонка, засвистел носом… он заснул.

Андрюшка один не спал. Слишком много дум было в его голове, да и сверток с драгоценностями надо было охранять.

А вдруг старый ни с того ни с сего да вздумает ночью посмотреть, что это у него звякнуло.

И Андрюшка уже раскаивался, зачем пришел ночевать. Правда, надо было повидаться с Наташкой, а то бы он ни за что не пришел, только бы его и видел старый дурак…

Приятели

Наутро, не сомкнув глаз всю ночь, Андрюшка поднялся на койке, огляделся, тихо натянул сапоги, беззвучно отворил задвижку двери и, с узлом под мышкой, вышел на двор.

Калитка ворот была уже открыта. Несмотря на то что в подвале царил еще полумрак, на улице было уже светло. Вдалеке слышался треск одиноких дрожек; какой-то неопределенный звук замирал неизвестно где. Мимо приотворенной калитки протопало несколько пешеходов, и шаги их гулко отдались в квадрате двора, обставленного пятиэтажными стенами. В окне у Наташи висел платок. Андрюшка холодно поглядел на него и с застывшей сосредоточенностью на лице прошел ворота.

За углом виднелись задние колеса извозчичьих дрожек. Андрюшка растолкал дремавшего «ваньку» и, посулив ему хорошую цену, велел ехать совершенно в другую часть города.

Извозчик старательно задергал вожжами, зачмокал — и пролетка покатилась.

Улица, которую назвал Андрюшка, одним концом упиралась в забор громадного пригородного огорода, а другим — в последний пункт остановки одноконного вагона.

Тут была убогая мелочная лавчонка, булочная, в которой на стекле были налеплены бумажные ножницы, будка для кондукторов и штук пять деревянных домиков.

Тут в самые горячие часы петербургского дня слабо звучал последний аккорд замирающих звуков его шумного центра.

Андрюшка велел остановиться на углу и пошел пешком около забора, по грязным дырявым мосткам.

Он шел уверенно, очевидно хорошо знакомый с местом.

На дьявольски красивом лице его лежала серьезная решимость; он, по-видимому, обдумал что-то новое, очень смелое и решился выполнить его наудачу, наперекор обстоятельствам.

Пройдя длинный забор, он остановился около крошечной лачуги, окна которой совершенно ввалились в землю и давали беспрестанный повод собакам обнюхивать их грязно-радужные стекла.

Луч яркого летнего солнца ударял в них как в непроницаемую плоскость и отражался гораздо ярче в ближайшей грязной луже.

Войдя в калитку, молодой подмастерье стукнул два раза в левую дверь.

За утлыми досками ее послышался шорох, затем чей-то кашель и наконец тяжело шлепающие старческие шаги.

На пороге показалась толстая обрюзглая старуха, с лицом когда-то интеллигентным, а в эту минуту представляющим бесформенную массу морщин и отеков.

— А-а! Андрей Иванович!.. Пожалуйте, входите, батюшка! — засуетилась она. — А Алеша еще спит… вчера пришел поздно, да вы разбудите, если нужно что! Вам он всегда рад…

Боже мой, что это было за существо эта старуха!

Видали вы когда-нибудь старую всклокоченную собаку с отрубленным хвостом, бегущую посреди панели, неизвестно куда и зачем. Она смиренно движется вперед навстречу своей участи, тряся лохмами и пугаясь на пути всего, не исключая собственной тени.

Когда-то она была добрым, породистым псом; она и теперь добра, но уже боится ласки, точно так же как и метлы дворника.

Старуха, отворившая дверь Андрюшке, и фигурой, и выражением напоминала эту забитую взлохмаченную собаку. Это была мать Алешки, существо, какой-то рабской любовью сцепленное с своим детищем, много раз судившимся за кражу, сидевшим в тюрьме и продолжающим красть поныне. Впрочем, последнее время проделки эти были менее выгодны и удачны, чем прежде, а потому и герой их обретался в бедности. Ей, этой старухе, когда-то набожной и честной, теперь уже начинало казаться, что кража есть промысел, и она несколько раз мысленно желала детищу своему украсть поудачнее.

Авторитет сына, как это часто бывает, всецело подавил ее, и чем более она обезличивалась как существо, чувствующее и мыслящее, тем фанатичнее загоралась любовь в ее старом сердце к своему единственному детищу.

Чем и как она жила с ним, что терпела от него, трудно передать.

В настоящую минуту к сыну ее пришел товарищ — сын почтенного Ивана Ивановича Курицына, которого она стороной знала, и это льстило ее самолюбию. Правда, она слышала, что этот «сын» украл что-то и сидел в исправительном доме, но тут воспоминания ее и тенденции путались, и она переставала рассуждать, обдумывая только, насколько этот визит может быть полезен ее Алешеньке, который, проснувшись, будет непременно требовать у нее денег на похмелье. А где она возьмет? Может быть, вместо того, чтобы начать требовать у нее и оттаскать в заключение даже за ее жиденькую седую косу, он как-нибудь сойдется на этот счет с посетителем и сегодня она отдохнет.

— Пожалуйте! Андрей Иванович! Пожалуйте вот сюда! — суетилась она, отворяя входную дверь в комнату из темных, смрадных сеней.

Домишко только и состоял из сеней да из этой комнаты.

Войдя в нее, даже Андрюшка был поражен самым отвратительным хаосом, среди которого в особенности выделялся кухонный стол, покрытый объедками вчерашней трапезы с бутылкой из-под водки, да кровать, мягкая часть которой состояла из накиданного тряпья, а корпус из четырех чурбанов с приколоченными досками. Она была настолько широка, что на ней можно было спать и вдоль и поперек.

В углу, на двух табуретах, лепилась одна узкая доска с примятыми на ней несколькими юбками и каким-то невыразимо грязным узлом, заменяющим, вероятно, подушку. Это была постель старухи.

С широкого одра раздавался сиплый храп, виднелись босые грязные ноги и отвратительно всклокоченная голова.