Читать книгу "Мужчина несбывшейся мечты - Евгения Михайлова"

Мои женщины, отобранные по строгим критериям, должны знать свое место и время. О семье речи нет. Для меня воспоминания о семье — это картины взаимных пыток неплохих, ни в чем не виноватых людей, каждый из которых был бы счастлив сам по себе. Они не виноваты ни в чем, кроме одного: они пытались любить друг друга. А это наказуемо, потому что чужая душа и чужой ум всегда потемки. И злополучная родная кровь лишь не дает заживать ранам.

И вдруг Мария. Сверкнула в ряду качественных женщин, как изумруд в жемчужном колье. Я и не подумал отказываться от такого подарка. И меня ждало самое приятное открытие: Мария не стремится к прочным, оформленным отношениям еще в большей степени, чем я. Но по совсем другим, на мой взгляд, нелепым мотивам. Мария посвятила свою жизнь племяннице, которая стала ее приемной дочерью. Я стал ее первым постоянным любовником благодаря тому, что к моменту нашего знакомства Кристина вышла замуж, и Мария с королевской щедростью открыла для меня свой дом и даже свой мир мыслей, представлений и чувств. Смею надеяться, что чувство ко мне в этом мире не на последнем месте.

Я же обживал собственное отношение к Марии, как уникальный опыт. Привыкал к эмоциям, которые она вызвала, как человек приучает себя к кипятку, начиная с ванны комнатной температуры. Почти убедил себя: я в такой отличной психологической форме, что могу позволить себе взрыв восторга или неукротимой плотской страсти, и он никак не пошатнет мою устойчивость и мою безопасность. Слишком поздно осознал, как ужасно ошибся.

Мария далеко не сразу решилась познакомить дочь и зятя со мной. Около полугода я мог судить о них лишь по ее скупым отзывам и по снимкам. Кристина — довольно бесцветная женщина с унылым выражением лица. В каких-то ракурсах она выглядит старше Марии. И, разумеется, в ней нет даже намека на исключительную, броскую, одухотворенную красоту Марии. Они совершенно не похожи внешне, хотя родственницы по крови. Ее муж Антон — другой. Даже по снимкам он показался мне незаурядным человеком, и это, наверное, мягко сказано. Я полагал, что это просто фотогеничность, но когда познакомился вживую, попал в ауру редкого обаяния. Обаяния другого мужчины, что для меня почти невозможно. У меня самомнение, брезгливость и нетерпимость доминантного самца, который не выносит слишком близко существ своего пола. Но тут дело в том, что в общении с Антоном мужская суть была не главным, он сразу предлагал полноценный и комфортный человеческий контакт. Многое знает, все понимает, деликатно интересуется позицией собеседника, и ноль инициативы в смысле нарушения чужих границ. И совсем меня успокоило мнение Марии о нем.

— Мне кажется, это идеальный муж для Кристины. Ответственный, спокойный, порядочный и красивый.

— Для Кристины. А тебе бы подошел такой?

— Мне уже никакой не подошел. Нет, с Антоном мне легко, но неинтересно. Слишком правильный и пресный.

Мария сама тогда видела Антона в третий или четвертый раз. Как же я пропустил развитие этой картинки, которую считал застывшей? Как вообще мог допустить, будто люди застывают в своих отношениях, как их изображения на бумаге?

Удар был такой силы, что я слышал треск своего черепа. Удар изнутри, толчок моей же мгновенно взбесившейся крови.

У меня есть ключ от квартиры Марии. В тот день я сумел вырваться к ней в обеденный перерыв без предварительной договоренности. Захотелось вместо обеда выпить с ней чаю с чем-то сладким. На самом деле хотелось именно ее чаю. Только вместе с ней. Хотелось освежить взгляд ее прелестью, смотреть, как она смешно, по-детски облизывает пальчик, которым держит любимое пирожное. Ее любимые пирожные с шоколадным кремом я принес в коробке.

Я всегда предварительно звоню в дверь. Долго жду, ухожу, если мне не открывают. Не хочу пользоваться правом ключа. Она может не хотеть кого-то видеть, может спать, просто думать в одиночестве. На этот раз дело было в коробке с пирожными. Мария не открывала, я решил, что ее нет. Хотел оставить пирожные в кухне и уйти.

Они не видели, не слышали меня, даже когда я бросил коробку на пол и прошел прямо к спальне Марии. Стоял там на пороге и смотрел. Слушал. Антон целовал Марию. Она не поддерживала падающий с голого тела халатик. Она гладила его лицо и смотрела на него ненасытными глазами. Эти двое выпали совершенно из собственных норм и представлений. Я видел отчаянную, безумную страсть. Мужчина и женщина подошли к тому краю, в который сейчас рухнет упорядоченная жизнь многих. Наша выстраданная, моя нормальная жизнь.

— Уйди, дорогой, — сказала ему Мария. — Уйди, пока я еще могу это сказать.

— Да, — ответил он. — Сейчас. Просто в ближайшую неделю я точно не вырвусь. Мне нужно было вдохнуть тебя, чтобы дожить до встречи.

Это было две недели назад. Я тогда успел выйти, бросить в мусорный бак пирожные, сесть в машину. Только минут через десять Антон вышел из подъезда. Я дал ему уехать первым.

Прошла с тех пор вечность. Трудно сейчас восстановить, что происходило со мной в это время. Что происходило со всеми нами. Но сейчас, в эту ночь воспоминаний и откровений, я знаю одно: в моей обугленной душе осталась ярость, которую так и не удалось утолить. Протест против подлого и насмешливого оскала моей хищной судьбы.

Мария

Я больна. Никогда никому не жаловалась, никогда не ходила к врачам. И никогда не говорила себе, что я больна. Просто иногда — на бегу, между делами, в свободную минуту — нужно было быстро погасить температуру, унять головную боль или страшную ломоту во всем теле. Сейчас я вся — боль, воспаление, жар и спазмы удушья. Я не могу себе помочь, я чувствую больной запах собственного тела и не верю в то, что есть спасение. Где источник? В опутанном каким-то ядом мозгу или там, внизу живота, где как будто схватки разрывают мои нерожавшие внутренности? Может, я в последнее время, такое напряженное, такое тайное, такое преступное, добегалась до последней стадии рака? Может, наоборот: я приговорила себя к казни, жажду смерти, а моя природа кормилицы и хранительницы тащит меня обратно, к обязанностям страшной жизни. Грубо тащит, сквозь мясорубку, чтобы на выходе вылепить заново. Иначе мне больше не вписаться в жизнь обычных людей.

Никому ни в чем не признаюсь. Ни у кого не попрошу помощи. Какая разница: что за природа у моей боли. Злокачественные щупальца или конвульсии неутоленного, убитого желания. Эта боль — единственное, что спасает сейчас мозг от безумия, а душу от стремления перестать жить и понимать.

Антон умирает. Моя бедная, беспомощная Кристина, у которой были два родных человека, обманута и предана нами. Борис превратился в того зверя, который у меня получился вместо его портрета.

Я ни в чем не виновата. Я виновата во всем. Я не знала, что такое настоящее, ликующее счастье. Я его узнала, чтобы сразу понять: так выглядит только начало горя.

Вот я и осмелилась произнести слово «счастье». До этого момента для меня не существовало такого понятия. Оно казалось мне иллюзорным, чрезмерным, искусственным.

Странно: я совсем не думаю о человеке, который пытался убить Антона. Следователь звонил и просил подумать о том, кого я подозреваю, перед нашей встречей. Разумеется, никого. Не существует человека, который в здравом уме хотел бы убить Антона. Антон ни в чем и никак не пересекается с другими живущими на земле людьми. Он не такой. И это все, что я могу сказать о трагедии.