Читать книгу "Ученица. Предать, чтобы обрести себя - Тара Вестовер"

Тайлер смотрел в пол. Лицо его напряглось. Потом плечи опустились, лицо расслабилось, и он поднял глаза. Мне показалось, что он стал другим. Взгляд его стал мягким, добрым. Я не могла на него смотреть.

Тайлер глядел на отца, а тот уверенно вещал.

– Есть два вида профессоров, – говорил он, – те, кто знает, что лжет, и те, кому кажется, что они говорят правду. – Отец усмехнулся. – Не знаю, кто из них хуже, сами решайте: верный агент иллюминатов, который хотя бы понимает, что находится на службе у дьявола, или высоколобый профессор, которому кажется, что его мудрость превыше мудрости Бога.

Он продолжал усмехаться. Ситуация не казалась ему серьезной – нужно было просто кое-что объяснить сыну.

Мама сказала, что отец попусту тратит время, что никто не сможет отговорить Тайлера, если он принял решение.

– Можешь с тем же успехом взять щетку и подметать нашу гору, – сказала она.

Потом она поднялась, немного постояла, чтобы обрести равновесие, и побрела вниз.

У нее началась мигрень. У нее почти всегда была мигрень. Мама все дни проводила в подвале, поднимаясь наверх лишь после заката солнца. И тогда она редко оставалась с нами больше часа – от шума и усталости голова у нее снова начинала болеть. Я смотрела, как она медленно и осторожно спускается по ступеням, сгорбившись, вцепившись обеими руками в поручни, словно слепая, нащупывая каждую ступеньку. Она делала шаг, потом ставила на ступеньку вторую ногу и только потом осторожно нащупывала следующую. Отек на лице почти прошел. Она стала самой собой, остались только круги под глазами. Из черных они стали темно-фиолетовыми, а потом сиренево-коричневыми.

Через час отец больше не усмехался. Тайлер не стал повторять, что едет в колледж, но и не пообещал остаться. Он просто сидел с невозмутимым лицом и о чем-то думал.

– Мужчина не может зарабатывать на жизнь книжками и бумажками, – сказал отец. – Ты должен быть главой семьи. Как ты прокормишь жену и детей книжками?

Тайлер наклонил голову, показывая, что слушает, но ничего не ответил.

– Мой сын встает в очередь, чтобы социалисты и шпионы иллюминатов промыли ему мозги…

– Ш-ш-школой управляет ц-ц-церковь, – перебил его Тайлер. – Ч-ч-что в этом п-п-плохого?

Отец открыл рот и с шумом выдохнул:

– А ты не думаешь, что иллюминаты проникли в церковь? – Голос его гремел, каждое слово было наполнено огромной силой. – Ты не думаешь, что они первым делом проникли в школу, чтобы воспитать целое поколение мормонов-социалистов? Неужели я ничему тебя не научил?

Таким мне запомнился отец навсегда. Мне не забыть его силу и отчаяние. Он наклонился вперед, сжал челюсти, глаза его сузились. Он пытался разглядеть в лице сына согласие, ту же убежденность, что и в нем самом. Но не нашел.

История о том, как Тайлер решил покинуть гору, странная и удивительная. Она полна пробелов и неожиданных поворотов. Все началось с самого Тайлера – с его особого отношения к жизни. В семьях такое порой случается: один из детей не вписывается в общий круг, живет по другому ритму, настроен на другой мотив. В нашей семье таким был Тайлер. Он вальсировал, когда мы все плясали джигу. Он был глух к буйной музыке нашей жизни, а мы не слышали его безмятежной полифонии.

Тайлер любил книги, любил покой. Он любил все организовывать, раскладывать по полочкам и снабжать ярлыками. Как-то раз мама нашла в его шкафу целую полку спичечных коробков. Тайлер сказал, что в них лежат карандашные стружки за последние пять лет. Он собирал их, чтобы взять с собой в качестве растопки, когда нам придется бежать. Если у Тайлера царил порядок, то в остальном доме творился настоящий бедлам: на полу в спальнях валялись груды нестираной одежды, перепачканной маслом и сажей на свалке; на всех кухонных поверхностях громоздились банки с мутными настоями. Убирали все это только для того, чтобы освободить место для чего-то еще более грязного – например, для свежевания оленя или смазки винтовок. Но посреди этого хаоса Тайлер спокойно и методично пять лет собирал карандашные стружки, аккуратно раскладывая их по годам.

Мы с братьями были похожи на стаю волков. Все постоянно друг друга испытывали, и потасовки прекращались лишь тогда, когда какой-то юный щенок начинал стремительно расти и мечтать о новой жизни. Когда я была маленькой, наши баталии останавливали лишь окрики мамы, ругавшейся из-за разбитой лампы или вазы. Но когда я стала старше, в доме почти не осталось ничего, что можно было разбить. Мама говорила, что, когда я только родилась, у нас был телевизор, но потом Шон разбил его – головой Тайлера.

Пока братья боролись, Тайлер слушал музыку. У него был единственный на весь дом плеер, а рядом с ним высокая стопка дисков со странными надписями: «Моцарт», «Шопен». Как-то в воскресенье, когда ему было лет шестнадцать, он поймал меня за их рассматриванием. Я пыталась сбежать – боялась, мне влетит за то, что я залезла в его комнату. Но Тайлер взял меня за руку и подвел к дискам.

– К-к-какой т-т-тебе н-н-нравится?

Один диск был черным. На обложке было изображено множество мужчин и женщин в белом. Я указала на него. Тайлер скептически посмотрел на меня.

– Эт-т-то х-х-хоровая музыка, – сказал он.

Он поставил диск в черную коробочку и уселся за свой стол с книгой. Я устроилась на полу возле его ног, рассматривая узоры на ковре. Зазвучала музыка: вздох струнных, потом шепот голосов, пение, нежное, как шелк, но в то же время пронзительное. Гимн был мне знаком – мы пели его в церкви нестройными голосами. Но это было нечто другое. Музыка осталась религиозной, но в ней появилось что-то еще, что-то, связанное с учебой, дисциплиной, сотрудничеством. Нечто такое, чего я еще не понимала.

В семьях такое порой случается: один из детей не вписывается в общий круг. В нашей семье таким был Тайлер. Он вальсировал, когда мы все плясали джигу.

Песня закончилась. Я сидела, не в силах пошевелиться. Началась следующая. За ней следующая, пока не проиграли все на диске. Без музыки комната показалась безжизненной. Я спросила Тайлера, можно ли послушать ее снова. Через час, когда музыка стихла, я стала упрашивать включить ее снова. Было уже очень поздно. В доме все замерло. Тайлер поднялся из-за стола и нажал кнопку, сказав, что это в последний раз.

– М-м-мы можем п-п-послушать диск завтра, – сказал он.

Музыка стала нашим языком.

Из-за заикания Тайлер был молчаливым, он с трудом ворочал языком. Из-за этого мы с ним никогда особо не разговаривали; я не знала собственного брата. Теперь же каждый вечер, когда он возвращался со свалки, я уже ждала его. Он принимал душ, соскребал с кожи пыль и грязь, усаживался за стол и говорил:

– Ч-ч-что п-п-послушаем с-с-сегодня?

Выбирался диск, прочитывалась надпись, я ложилась на пол возле ног Тайлера, утыкалась взглядом в его носки и слушала.

Я была такой же буйной, как братья, но с Тайлером становилась другой. Может быть, все дело было в музыке, в ее гармонии и нежности. А может быть, дело было в Тайлере. Ему как-то удавалось заставить меня посмотреть на себя его глазами. Я пыталась вспомнить, что можно разговаривать без крика. Пыталась избегать драк с Ричардом, особенно самых буйных, когда мы катались по полу, таскали друг друга за волосы, впивались ногтями в нежную кожу на лице.