Читать книгу "Фактор Черчилля. Как один человек изменил историю - Борис Джонсон"

Сочинение завершается на меланхолической ноте. Черчилль слишком устал, чтобы продолжить рисование. Сигара догорела, а пепел от нее смешался с красками. На первый взгляд мы должны посочувствовать ему из-за сверхвикторианской отдаленности в отношениях с Рандольфом. Но я не могу отделаться от мысли, что в этом эссе есть также оттенок самодовольства.

Он не только ищет посмертного одобрения со стороны отца, он втайне хвастается перед Рандольфом и читателем, как бросил вызов заниженным ожиданиям и превзошел родителя практически во всех отношениях.

«Так-то вот! – как будто говорит Уинстон Черчилль исчезнувшей тени Рандольфа. – Вставь сигарету в мундштук и покури-ка, ты, демагог с глазами цвета крыжовника и усами как у моржа. Ты был не вправе так критиковать меня». В этом состоит заявление Рандольфу и подтекст эссе.

А чем занимался Черчилль в своей мастерской в Чартвелле, когда появился призрак отца? Он реставрировал старый портрет Рандольфа, написанный масляными красками, который был поврежден в одном из североирландских клубов. Черчилль использовал свои краски и умения, чтобы подправить изображение.

Конечно, эта метафора подытоживает сочинение в целом. Черчилль говорил, что он намеревался «реабилитировать» отца, но сделал еще лучше. Он привез потрепанный холст, весь в никотиновых пятнах, и приукрасил его.

Именно Рандольф начал семейную традицию зарабатывать деньги журналистикой. Черчилль отмечает в «Видении», что Рандольф поехал в Южную Африку как корреспондент Daily Graphic и зарабатывал гигантские суммы – 100 фунтов за статью. А как Черчилль сам являет себя миру?

Он отправляется в Южную Африку, помимо прочих мест, и становится наиболее высокооплачиваемым журналистом своего времени. Как и у Рандольфа, у него в привычку входит злить тех самых людей, которые покровительствуют его амбициям.

А какой урок преподал Рандольф сыну в отношении того, как действовать в парламенте? Отец проявил шокирующую нелояльность к тори и основал группу под названием «Четвертая партия», главной целью которой было подвергать нападкам Гладстона и высмеивать руководство партии тори в лице сэра Стаффорда Норткота.

Рандольф и его приятели называли последнего «козлом», и через некоторое время «козел» был более не в силах терпеть и написал Рандольфу письмо, где умолял не быть таким пакостником. Рандольф с блаженной снисходительностью написал в ответ: «С тех пор как нахожусь в парламенте, я всегда действовал в собственных интересах и намерен поступать так и далее».

Вот такую подсказку получил молодой Черчилль. Став парламентарием в 1900 г., он собрал вокруг себя группу бунтующих молодых тори, которые называли себя «хьюлиганами» в честь Хью Сесила, одного из их числа. И Черчилль насмехался над верховным командованием тори с тем же жаром и дерзостью, как в свое время это делал Рандольф.

Отец привил сыну фундаментальное презрение к понятию преданности партии. Черчилль позднее пояснил, что Рандольф предпочитал такую стратегическую позицию, когда он мог «смотреть сверху вниз на передние скамьи по обе стороны и с безукоризненной беспристрастностью относиться ко всем партиям в палате общин».

И как же Черчилль обходился со своими политическими партиями? По его словам, сказанным с искренностью, которая была бы неприемлема в современной выхолощенной политической деятельности, выбирать политическую партию – все равно что выбирать лошадь. Нужно заскочить на ту, которая повезет тебя быстрее и дальше. Мы уже видели ранее: он выбрал коня и спрыгнул с него незадолго до того, как конь околел. Черчилль перебрался на либеральную лошадь, и, когда лошадь была близка к тому, чтобы испустить дух, он перепрыгнул обратно на нового жеребца тори. Ни у кого – до него или после – не было этой великолепной неверности, лишенной угрызений совести.

Черчилль быстро решил, что его политическая позиция не должна быть левой или правой, а обязана включать лучшие черты обеих сторон и тем самым воплощать волю нации в целом. Себя он видит гигантским замковым камнем арочного свода, и меньшие камни должны поддерживать его позицию. У него было что-то вроде собственной идеологии – левый консерватизм, империалистический, романтичный, но стоящий на стороне рабочего человека.

Мы снова видим наследие Рандольфа, девизом которого была «консервативная демократия». Ее принципы были расплывчаты, и, когда Рандольфа попросили дать ей определение, тот ответил, что это «главным образом оппортунизм». Но «консервативная демократия» гальванизировала и вдохновила партию тори в 80-е гг. XIX в., и эта идея в немалой степени способствовала карьере Рандольфа Черчилля.

Его сын подхватил тему. Рандольф боролся за право работников на получение компенсации при несчастном случае на предприятии. Уинстон проникся тем же духом и стал автором важных социальных реформ: снижения пенсионного возраста до 65 лет, организации бирж труда, предоставления рабочим перерыва на чаепитие и так далее, но при этом он всегда оставался непоколебимым сторонником свободного рынка.

Черчилль перенимает политическое позиционирование у Рандольфа и прежде всего наследует его стиль, его самопроецирование. Рандольф стал самым знаменитым оратором своего времени, чайные комнаты мгновенно пустели, когда он выступал поблизости. Поклонники из рабочего класса называли его «маленький Ранди» и «дерзкий Ранди». «Задай им жару, Ранди!» – кричали они, когда оратор, похожий на креветку, выпучивал глаза и входил в раж обличения. Он был рычащим вариантом Гасси Финк-Ноттля (персонажа П. Г. Вудхауза), который произнес знаменитую речь на церемонии награждения питомцев гимназии Маркет-Снодсбери.

Слова Рандольфа повторялись другими. Он прозвал Гладстона «суетливым стариком», а говоря о привычке того рубить для релаксации лес возле замка Хаварден, заметил: «Леса покрываются слезами, чтобы мистер Гладстон мог покрыться потом». Черчилль перенимает у него методику подготовки выступлений – сначала вся речь пишется без пропусков, далее ее нужно по возможности запомнить и выступать с ней, опираясь на память, – и становится самым прославленным политическим оратором не только своего времени, а, возможно, всех времен.

Но вы вправе спросить: у кого перенял все это Рандольф? В ком он черпал вдохновение?

Оба Черчилля откровенно следуют традиции величайшего из всех консервативных чародеев и оппортунистов – Бенджамина Дизраэли. Рандольф был учеником Дизраэли и его наместником на Земле. Когда Дизраэли умер, Рандольф способствовал созданию в его память «Лиги подснежника», ведь подснежник был любимым цветком викторианского лидера и денди.

Как Рандольф говорит своему сыну в «Видении»: «Я всегда верил в Диззи, этого старого еврея. Он предвидел будущее и понимал, что надо выдвинуть британского рабочего человека на передний план». И отец, и сын, по выражению Уинстона, «несли мантию Илии», были наследниками Дизраэли.

Преемственность поразительная, и она проявляется не только в заинтересованности в социальных реформах. Дизраэли и Черчиллей объединяет занятие журналистикой (а в случае Уинстона и написание романов), любовь к театральности и риторическим украшениям, чувство истории, империализм, монархизм, налет экстравагантности и неискоренимый оппортунизм.