Читать книгу "Хасидские истории. Поздние учителя - Мартин Бубер"

Достойным примером этой жизни были цадики, близкие друзья рабби Мендла: умерший в 1848 г., за десять лет до Мендла, Ицхак из Ворки (заговорив о котором, обычно упоминают и его сына, которого также звали Мендл – ум. 1868), Ицхак-Меир из Гур (ум. 1866) и Ханох из Александрова (ум. 1870), которые пережили рабби Мендла из Коцка почти на десятилетие. Однако, вслушавшись повнимательнее, мы услышим, как часы бьют полночь и в жизни этих цадиков.

Я начну с рабби Ханоха, последнего из названных мною, – потому, во-первых, что из них всех он был единственным учеником рабби из Коцка в истинном смысле этого слова. Рабби Мендл и все названные цадики вместе учились у рабби Бунима. Рабби из Гур, которому после смерти их учителя исполнилось 28 лет и который к тому времени уже имел достаточно сложившуюся репутацию, по собственному побуждению подчинился рабби из Коцка – после того, как они всю ночь напролет проговорили во время прогулки в лесу и он увидел «свет, идущий из Томашева» (родной город рабби Мендла).

Рабби из Ворки, который был на двадцать лет их старше, пришел к Провидцу из Люблина еще мальчишкой, а потом учился вместе с Давидом из Лелова и Бунимом. После смерти рабби Бунима он недолгое время пробыл вместе с рабби Авраѓамом-Моше, а потом сам возглавил общину, причем на протяжении некоторого времени даже в Пшисхе. Всю жизнь они были добрыми друзьями с рабби Мендлом. Но рабби Ханох считал себя в первую очередь учеником рабби из Коцка, с которым он некогда учились вместе в доме учения у рабби Бунима. Рабби Ханох всегда говорил, что рабби из Коцка был первым, объяснившим ему, что хасид – это человек, взыскующий смысла. Даже в Коцке Ханох продолжал скрывать под маской дурачества свою сложную и мятущуюся натуру. По сути дела, он развил в учении рабби Мендла только старый, исходный хасидский компонент. Его основной вклад заключался в том, что он предложил более конкретную и совершенную форму концепции «вознесения миров». Он утверждал, что так называемые два мира – небо и земля – это в действительности один мир, который оказался расколотым, но вновь объединится, если земля будет доверена человеку так же, как и небо. (Тут он, похоже, нуждается в антониме понятия «вознесение миров», хотя это одно и то же, поскольку небо, более не отделенное от земли, более не лишенное земли, небо, не имеющее более брешей, несомненно, было «вознесено».) Да к тому же все люди обладают возможностью сделать землю подобной небу, поскольку в глубине души каждого хранятся небесная субстанция и сила, которые могут быть приведены в действие из нашего человеческого местонахождения. Израиль пребывает в изгнании, и человек пребывает в изгнании, но это – изгнание его собственной низости, во власть чего он отдает свое небесное сердце. Это должно быть использовано как отправная точка для достижения человеком избавления. Тут мы имеем дело с классическим хасидским учением в новой форме, понятия которого приближаются к нашему времени. Притча ученика Магида, рабби Аѓарона из Карлина, об отрицании своего «я» приобретает новый смысл, после того как мы узнаем, что рабби Ханох никогда не говорил про себя «я», поскольку считал, что это местоимение принадлежит одному только Богу. Однако меланхоличные, хотя и не внушающие отчаяния высказывания, вроде того, где речь идет о старении мелодий, свидетельствуют о его глубокой проницательности и видении заката хасидизма, а также осознании необходимости его обновления.

И напротив, блистательные высказывания рабби Ицхака-Меира из Гур невозможно развить в единую и сравнительно независимую доктрину, как это было сделано с высказываниями рабби Ханоха. Рабби из Гур был любителем афоризмов и этим отчасти походил на рабби Исраэля из Дружина, при том, что у них было немало и других общих качеств. Он тоже был довольно типичным цадиком, имеющим немалое влияние в своих кругах, но социальные и культурные аспекты жизни польского еврейства интересовали его в значительно большей степени, чем рабби из Ружина; к тому же он говорил о себе скромно и самокритично – а эти свойства вовсе были чужды рабби Исраэлю.

Его критическое, хотя и не безнадежное отношение к хасидизму, упадок которого он осознавал, нашло выражение в притче, рассказанной им (не без намека на собственный опыт). «В некоторой общине имелось все – и глава, и хасиды, и дом учения, и вообще все необходимое; но вдруг вмешался Сатана и нанес вред самому сокровенному. И все вроде бы остается как и было, и продолжает вращаться колесо рутины, но только нет уже больше самого главного». До этого места рабби говорил ровным голосом, но тут он возвысил голос и решительно докончил: «Но мы, с Божьей помощью, не допустим этого!»

Рабби Ицхак из Ворки, также ученик рабби из Коцка, был самокритичным человеком, но он не имел ясного представления о надвигающемся кризисе хасидизма. Этому благородному человеку, похоже, удалось ближе других подойти к зрелой мудрости рабби Бунима, но он, судя по всему, не осознавал, что движение хасидизма движется к своему закату. Но я думаю, что сказанное им о вроде бы безнадежном и в то же время вовсе не безнадежном обращении великого грешника далеко выходит за пределы личного опыта.

Его сын Мендл из Ворки, напротив, в полной мере осознавал надвигающийся кризис и реагировал на него – но не высказываниями, а молчанием. Дошедшие до нас рассказы о его «молчании» в совокупности своей дают заслуживающую внимания картину. Молчание рабби Мендла – это не ритуал квакеров и не упражнения в воздержании, свойственные некоей индуистской секте. Рабби из Коцка определял это словом «искусство». Молчание – это его образ действия и манера поведения. В его основе вовсе не лежало отрицание, и это не было всего лишь отказом от речи. Его молчание не было негативным, оно имело позитивный эффект. Молчание Мендла было некой оболочкой, наполненной невидимой сущностью, и находившиеся с ним рядом проникались его ощущением. Одна из историй повествует о том, как рабби Мендл впервые повстречался с таким же, как он, цадиком, и как они сидели друг против друга в течение часа в полном молчании, подобно Эгидию, ученику Франциска Ассизского, и Людовику Святому, и обоим это шло во благо. Однажды рабби Мендл провел целую ночь в компании своих хасидов; все хранили молчание и ощущали необыкновенный душевный подъем, осознавая, что означает «Один».

Несомненно, молчание было особым видом его хасидского рвения. Но и не только. Когда он сам говорил о молчании – хотя и не о своем, потому что о своем молчании он никогда не упоминал напрямую, – он не расценивал его как беззвучную молитву, но скорее как беззвучный плач или «беззвучный крик». Беззвучный крик – это реакция на величайшие горести. Это чисто еврейская реакция на наши величайшие горести, и потому это «приличествует нам». Читая между строк, мы понимаем, что таковой была его, Мендла из Ворки, индивидуальная реакция в тот час, когда понимаешь, что «нынешние вожди тоже будут не лучше». Время для слов миновало. Уже слишком поздно.

Потомки Великого Магида

Глава первая

Шалом-Шахна из Погребища

Курица и утята

Рабби Шалом-Шахна, сын Авраѓама Ангела, лишился родителей в совсем юном возрасте и воспитывался в доме рабби Нахума из Чернобыля, который впоследствии выдал за него свою внучку. Однако его манеры были не во всем сходны с манерами рабби Нахума и не были ему приятны. Он любил находиться в центре внимания и не отличался особой прилежностью в учении. Хасиды частенько обращались к рабби Нахуму с просьбами, чтобы тот убедил рабби Шалома вести более сдержанный образ жизни.