Читать книгу "Дело "Памяти Азова" - Владимир Шигин"

Вдруг в каюту сразу вошла группа вооруженных матросов во главе с минером Осадчим и потребовала от нас сдать оружие. Мы отдали свои наганы.

— Мы вас не будем обыскивать. Но, если у вас окажется оружие, вы будете застрелены на месте!

Осадчий, член комитета, что–то еще говорил вроде того, что:

— Народ взял власть в свои руки, и мы пойдем на соединение с другими революционными кораблями. Везде восстание и революция!

Нас заперли и приставили часового. Однако один револьвер мы спрятали под матрас. До вторжения мятежников в каюту, когда мы перевязывали Мазурова, он на время пришел в сознание и сказал:

— Слушайте, мичмана, скоро вас обыщут и отберут оружие. Спрячьте под матрас один револьвер. Если вас потребуют к управлению кораблем, вы должны будете застрелиться. Обещайте мне это, — мы обещали.

Ночью, одно время, Мазурову стало худо. Но духом он не падал. Говорил: „Дайте мне зеркало. Хочу посмотреть. Говорят, перед смертью нос заостряется“. Сакович по телефону просил комитет прислать фельдшера и священника. Обоих прислали. Легко раненный в руку иеромонах был, однако, так напуган, что лепетал вздор, путал молитвы.

Утром играли побудку. Завтрак. Время от времени кто–то по телефону сообщал нам в каюту новости о происходящем на корабле:

— На баке митинг: товарищ Коптюх и Лобадин держали речь! Назначено следствие над оставшимися офицерами, будут их судить.

Минным крейсерам и миноносцам поднимали сигналы, требовали их присоединения. Однако минные суда уклонились, приткнулись к берегу, а команды с офицерами ушли в лес. По ним стреляли из 6–дм орудий, но безрезультатно. Было вообще много шума и беготни, горнисты играли то „тревогу“, то „две дроби–тревогу“, как на учении. Потом вызвали „всех наверх с якоря сниматься“.

В это время нашу каюту открыли. Пришел вооруженный наряд под начальством членов комитета, которые заявили нам, что нас требуют наверх. Мы поняли, что нас требуют на казнь, и попрощались с Мазуровым, поцеловали его. Он, очень слабый, как всегда твердый, лежа, прошептал нам что–то вроде:

— Ничего, бодритесь, мичмана!

Под конвоем нас с Саковичем повели через жилую и батарейную палубы на шканцы. По дороге, в батарейной палубе, у входа наверх трапа, мы сошлись с другим конвоем, который вел двух арестованных петухов (еще во времена парусного флота чиновников содержателей имущества почему–то называли „петухами“), чиновников — содержателей имущества артиллерийского отряда. Завидя нас, один „петух“, по имени Курашев, плаксивым голосом говорил своим конвойным:

— Я понимаю, что вы против них (показывая на нас), но нас–то за что же убивать?

Этот чиновник, конечно, не предполагал встретиться с нами на этом свете. Ему потом было не очень ловко. На шканцах было много команды. Когда нас вывели, то послышались голоса:

— Зачем их трогать! Довольно крови. — Из голосов я узнал один, квартирмейстер моей роты. Произошло некоторое замешательство. Нас повернули и отвели обратно в каюту. При этом нам было заявлено, что Лобадин сказал:

— Хорошо, пусть они останутся. Меньше крови, это будет лучше для России!

По телефону опять передали, что нас доставят в тюрьму в Гельсингфорс, где будет судить революционный суд. Позднее нам было неофициально сообщено, что до этого было решено комитетом меня расстрелять, а Саковича утопить.

Во время бунта „организация“ на корабле была следующая: командовал Лобадин, должность старшего офицера исполнял Колодин. Все члены комитета были переодеты „во все черное“, т.е. были одеты в синие фланелевые рубахи и черные брюки, тогда как остальная команда была в рабочем платье. При съемке с якоря на мостике был Лобадин, Колодин и „вольный“ Коптюх, все одетые в офицерские тужурки.

По некоторым „келейным“ сведениям, мы узнали, что большинство команды революционерам не сочувствуют, считают, что произведенный бунт есть страшное преступление и убийство. Многие при случае стараются сделать что–нибудь против успеха мятежа. При обстрелах судов из орудий снаряды цели не достигали. Были случаи „заклинивания“ орудий. Главари чувствовали эту затаенную ненависть и готовность противодействия. Но комитет держал власть страхом, террором, решительными, беспощадными действиями.

В 11 часов один из вестовых принес нам обед. Войдя в каюту и, увидя нас, он всхлипнул и тихо сказал:

— Что сделали, что сделали.

Это подслушал часовой, и вестовому попало. Хотели его убить, но не решились.

Выйдя в море, крейсер пошел по направлению к Ревелю. В море встретили миноносец „Летучий“, под командой лейтенанта Николая Вельцина. Миноносцу был поднят сигнал „присоединиться“. Красный флаг был спущен, и поднят снова Андреевский. Ничего не подозревая, миноносец приблизился, но когда он понял положение, то повернул и стал уходить полным ходом. По нему был открыт огонь из орудий, но безрезультатно.

Подходя ближе к Ревелю, встретили финский пассажирский пароход, идущий из Гельсингфорса. Заставили его остановиться, спустили и послали шестерку, потребовали капитана. Приехал финн и на расспросы ответил, что действительно в Свеаборге, крепости Гельсингфорса, было восстание гарнизона, были беспорядки и на кораблях. Но теперь все подавлено, т.к. броненосцы обстреляли крепость из 12–дм орудий. Финна отпустили. Комитет был сильно обескуражен, получив сведения из Гельсингфорса. Значит, революция там не удалась. Что делать дальше?

Коптюх говорил, что в Ревеле на корабль прибудет „важный революционер“ или „член Государственной Думы“, который и даст все указания. Приближаясь из оста к Ревельской бухте, „Память Азова“ придерживался близко к берегу. На мостике находилось „начальство“: „командир“ Лобадин, „старший офицер“ Колодин и „мичман“ Коптюх. Поставили также рулевого кондуктора, но штурманской помощи он оказать в море не мог по незнанию кораблевождения и, будучи сильно испуган. Был на мостике также финн, ученик лоцмана, почти мальчик, плававший для изучения русского языка. Флегматично стоял этот чужестранец на мостике, и, казалось, ничего его не трогает, не смущает. Уже вблизи знака Вульф, ограждавшего большую отмель и гряду подводных камней, лоцманский ученик как–то флегматично сказал, как будто ни к кому не обращаясь:

— Тут сейчас будут камни.

— Стоп машина. Полный назад. Где камни? Где?

„Начальство“ впало в панику. У самых камней корабль остановился, пошел назад. Банку обошли. Лоцманский ученик знал эту опасную гряду по плаванию еще мальчиком на лайбе.

На Ревельском рейде стали на якорь на обычном месте. Флаг был поднят опять красный. Кормовой Андреевский поднимался только в море для обмана встречных судов, которым сигналом приказывали приблизиться. По приходе в Ревель и постановке на якорь, делать было нечего. Команда начала приунывать, сознавая всю тяжесть ответственности за содеянное. Комитет и Коптюх пробовали „поддержать настроение“. Коптюх читал какие–то прокламации, пробовали петь революционные песни. С берега не было никаких вестей, никто не приходил. Надо было, кроме того, достать провизию, так как провизии на корабле было мало. Решили послать двух человек из комитета в штатском на берег. Обсуждали положение и склонились к тому, чтобы в случае нужды потребовать провизию от порта под угрозой бомбардировки. Также предполагали огнем судовой артиллерии заставить гарнизон города присоединиться.