Читать книгу "Мафтей: книга, написанная сухим пером - Мирослав Дочинец"

Вот это да. До сих пор я знал, что владеют нами те, кто пустил нас в свое сердце, и те, чью тайну мы постигли. А эта темная девчушка открыла мне еще одну сторону обладания сердцем.

— Сестра такое вышивала?

— Марта всякое вышивала. И деревья, и птиц, и зверят. И храмину нашу перевела на полотно. Все, что на виду, то и вышивала. Вы не слышали, как ее парни задирали: «Марта, вышей мне карту»?

— Такого не слышал. Но слышал от твоей тетки, что она забрала с собой нитки, а полотно оставила. Почему?

— Такое спрашиваете. Иголка голая ходит, да с ниткою.

— Хочешь сказать: куда нитка, туда и иголка?

— Это вы сказали.

— Бануешь за Мартой?

— Мне бановать некогда. Братья в наймах чужой скот пасут, вечером возвращаются. Должна их накормить, обстирать. С няня толку мало — сами видите.

— Думаешь, что сестрица вернется? — ласково и неотрывно я заглянул ей в глаза. Так поступаю обычно с теми, кто сам себя хворью дурит.

— Не знаю… Ни разу мне не снилась. Покойники приходят во сны до рассвета… Мамка снится, а Марта нет…

Сестры, родные души, тайно завидуют одна другой, и это их еще больше роднит. А мирит лишь смерть. Мир без тайн погиб бы.

То, что хотел услышать, я услышал. Невидимое глазу видит женское сердце. Неслышное взрослому слышит чуткое детское ухо. То, что не видят женщины и не слышат дети, знает юродивый, наделенный памятью крови. Ибо вся суматоха мира, все его злорадство падет в смятенную душу изгоев мира сего.

Премудрый Аввакум открыл мне чудесный мир чтения. Книги, — говорил он, — это оживление голосов, это возможность общаться с мертвыми. А большинство людей — покойники, и они что-то знали, что-то оставили нам. Их достижения закреплены буквой. Просеяв со мной книги письменные, учитель мой терпеливо подталкивал меня к чтению человеческих душ. «Ибо истории человеческой души полнее и поучительней, чем история целого народа». Этому я научен и этого держусь. Знаю, что в сложных, запутанных случаях самый мелкий светлячок дает проблеск направления. Истину можно выдернуть из тьмы мгновенным вглядом стороннего наблюдателя. Вода находит дыру. Вода течет и сквозь камень.

Я шагал по огородам Замлина. Рядом упруго играла река, теряя силу каждый день. Наводнения приходят в наш край каждые шесть-семь лет. Их ждут с опаской. Знают, что придет неожиданная вода, боятся ее, как судного дня.

Припоминаю, как однажды осенью стояли мы с Божьим челядином на Гнилом мосту и он проводил свою «лектуру». Мутный поток напирал на мостки, тряслись доски под ногами. Прибежал мельник, запорошенный, жирный, сам с кислым лицом: «Отче любезный, когда ждать наводнения?» — «Ты когда в последнее время мылся?» — «Недели две назад, может, три…» — «Вот тебе и не помешает искупаться». — «Зачем так шутите, уважаемый?» — «Ибо Бог погружает нас в глубокие воды не для того, чтоб утопить, а чтоб омыть».

Все без конца чего-то ждут, на что-то надеются, а когда это приходит, то застает их иль неготовыми, иль напуганными. Все непрестанно зовут Бога, а когда Бог зовет их, они прибегают ко мне. Странный мир, чудные люди…

Дорожка обрывалась глинистой кручей. Вдали, в пойме, косил цыган. Ветерок габами[59] заворачивал траву под острие косы. Я спросил его, где живут Обручари.

— Вон этой кручей обрывается их нивка, — сверкнул тот зубами и снял шляпу, украшенную цветами болотной герани. Наверное, оказывал уважение моим яловым сапогам. Но нет.

— Я вас знаю, газда, — оскалился он широким заросшим ртом. — Возил к вам нашего бирова[60] с распухшей ногой. Вы ее пробили, как рыбий пузырь, и спустили бледную кровь. Хорошо сделали, у цыгана должна быть черная кровь…

— Коли здоровая, — согласился я. — А скажи-ка мне, цимбор[61], что с этой поймой случилось? — показал я на огромный кусок берега, будто отрезанный ножом. А дальше в глубину тянулся глубокий пролом.

— Была плотина, а теперь — ложбина, — объяснял цыган. — Пророчили же западание земли. Вот его и имеешь! Земля просела. Теперь русло ни орать, ни сеять. Мало того, еще половину нивы вода унесла. Напасть на человека… Одна за другою.

Я и сам понимал: отрезать у мужика землицу — все равно что руки отрубить.

— А другая какая нужда? — спросил я цыгана.

— Литусь[62] их ребенок утонул в источнике. Сруб гнилой… А родник знаменитый, кто только сюда за водой не ходил. Славная вода, напьешься и сыт. Я кадуб вычерпал, почистил, серой соли дал, но челядь открестилась от той воды. Не идет в душу, говорят. Оно, может, и так, некрещеный был малый утопленник. Так ситочник и заглох, закис…

— Заглох, говоришь? А это что? — показал я на кремнистую стену крутояра, где слезились желтоватые потеки и стекали в густую осоку.

— Вода дырку найдет.

Из-за порчи заброшенный людьми родник, имея сильное течение, пробил себе ход понизу, благо, что река недалеко. Вода к воде тянется, как живое к живому. Подземное русло и дальше будет углублять яругу. Нет больше у Обручаров сада и огорода. Сгинуло людское имущество.

— Как же они теперь хозяйствуют — без воды и земли?

— А никак, — махнул рукой цыган. — Снялись из отчины и перебрались к родственникам в Сольву. Говорят, место здесь проклятое. Земля провалилась, дети пропали. Их у них двое и было — Мокрина и Лодька. Не то что у меня — двенадцать, как у Христа, и гляди, и черт их не возьмет… А усадьба Обручарова на самом деле мрачная. Я здеся кошу. Деревья сухие, черные, без листика, только ниточки развеваются на ветру…

— Какие ниточки?

— Нитки, как нитки. Может, заколдованные, а мне что — детей обшивать надо. Я нитки собрал. Бог не осудит, а черт и так с плеч не слезает.

Покалеченная земля, выветренный дух опустевшего жилья, воронье над скелетами деревьев, да еще и безрадостные цыганские пересуды на секунду затуманили ясный свет мая. Я невольно оглянулся на Латорицу, которая проворно несла вдаль свою бегущую радость.

— Говорят, что Обручарова Мокрина пропала в один день с Мартой-вышивальницей.

— Вместе и погибать легче, — рассудил цыган. — Вместе в девицах ходили. Все в паре, как игла с ниткой…

Снова нитки. И снова оборванные. Нитки, которые никуда не тянутся.

Цыганишка беззаботно поправлял на шапчонке цветы. Черный человек с незатемненным сердцем. Чего ему печалиться. Беда согнала семейство из родового гнезда, а ему даром достался кусок сенокоса, да еще какая-то мелочь возле него. Не зря говорят: на навознице цветы растут, а на чужой беде — чья-то прибыль.