Читать книгу "Анна Леопольдовна - Игорь Курукин"

Принц и брауншвейгский посланник Кништедт были счастливы: их принимали самые важные особы в государстве — вице-канцлер Остерман и кабинет-министр Черкасский; фаворит Бирон, обычно никому визитов не наносивший, явился и пробыл около часа. Сама российская императрица изволила милостиво похлопать принца по плечу, а вице-канцлер Остерман проводил его до кареты — эти важные новости, пришедшие из Петербурга, и радовали брауншвейгский двор.

Антон Ульрих постепенно освоился в российской столице. День он обычно начинал в манеже — Бирон обожал лошадей, и верховая езда была в особом почете при дворе Анны Иоанновны. Отец советовал учиться русскому языку и разговаривать на нем с принцессой Мекленбургской во время карточной игры или прогулок. Послушный сын внял совету, благо императрица сама назначила ему учителя, знавшего также французский и латинский языки. Обычный распорядок дня принца был таков: «Его светлость с 10 до половины двенадцатого в манеже, с 8 до 10 у господина Тредиаковского за изучением русского языка и с половины седьмого до восьми за изучением перечисленных наук занят быть имеет»47. Прибывший на смену Кништедту новый брауншвейгский посланник Иоганн Кейзерлинг через два года писал в Вольфенбюттель: «Принц Антон Ульрих иногда занят до обеда верховой ездой в императорском манеже, а в другие дни столько же времени старается уделять русскому языку и упражнениям в фортификации». Кажется, наука пошла впрок; трудно сказать, как у принца получалось говорить по-русски — но писать свое имя он точно умел.

Еще больше он желал командовать настоящим кирасирским полком — рослыми всадниками в сияющих латах, лихо салютующими палашами и выполняющими надлежащие экзерциции. В апреле 1733 года принц вступил в русскую службу с чином полковника и огромным (совсем не по чину) жалованьем в 12 тысяч рублей, о чем с гордостью сообщил деду — старому герцогу Людвигу Рудольфу. Анна Иоанновна в июне 1733 года указала Военной коллегии назначить Антона Ульриха «в новосочиняемый кирасирский полк», который получил название Бевернского. Правда, сам полк еще только формировался вдали от столицы и ожидал пополнения людьми, получения из Пруссии лошадей и амуниции; занимался всем этим, конечно, не принц, а опытный подполковник Александр Еропкин48. Чтобы утешить Антона Ульриха, фельдмаршал Б. X. Миних пригласил его на смотр другого кирасирского полка и сам участвовал в экзерцициях; расчувствовавшийся принц объявил, что «не видел ничего прекраснее этого полка».

И правда, что может быть для настоящего воина краше блестящих кирасиров на параде? Тем более что, судя по письмам принца и брауншвейгских дипломатов, невеста впечатления на них не произвела. Посланник Кништедт лишь счел необходимым отметить, что она «довольно рослая, красива лицом, имеет хорошие манеры и весьма благовоспитанна и можно надеяться, что меж ними возникнут добрые отношения». Да и сам Антон Ульрих упоминал о принцессе наряду с другими важными персонами — Бироном или Остерманом — и не более того. Да и зачем, собственно, если дело уже решено?

Самой же девушке в это время было не до праздников. Она исполняла положенную роль — танцевала с Антоном Ульрихом, играла с ним в карты, гуляла в саду. 12 мая она была крещена в православную веру и стала Анной Леопольдовной (хотя правильнее было бы называть ее Анной Карловной) — под этим именем ей предстояло войти в отечественную историю. Внимательные дипломаты заметили, что она переболела корью; тяжело хворала и ее мать, неугомонная Екатерина Мекленбургская. Она уже не вставала с постели, но приглашала к себе жениха дочери, «позволяла принцу целовать себе не только руку, но и губы», просила Анну разговаривать с юношей только по-русски и обещала, что сама возьмется его учить. Чему бы Екатерина Ивановна научила брауншвейгского молодца, большой вопрос; однако дни ее были сочтены: 24 июня 1733 года герцогиня скончалась. Ее похоронили рядом с матерью, царицей Прасковьей, в Александро-Невском монастыре.

Узнав о смерти матери, Анна упала в обморок; рядом с юной девушкой не осталось близких людей, кроме властной и грубоватой тетки-императрицы. Казалось, что ее история — судьба Золушки. Бедная девочка, перебравшаяся с неудачливой матерью из постылого Мекленбурга на задворки московского Измайлова, теперь жила во дворце, как царская дочь, и превратилась в почти сказочную принцессу с приданым в виде царства и претендентами на ее руку из лучших владетельных домов Европы.

Но у сказки есть и оборотная сторона. У юной барышни не было ни родительского внимания, ни настоящих подруг. Придворный мир, несмотря на весь свой блеск, не создан для искренних чувств и отношений. И дело даже не в том, что для вельмож, министров и дипломатов она была всего лишь пешкой в очередной интриге, из череды которых состояла бесконечная борьба за почет и влияние. Одинокая и не слишком уверенная в себе девочка-подросток должна была каждый день выступать «на сцене». Внешнее почтение оборачивалось пристальными взглядами сотен глаз; обсуждались — и далеко не всегда с симпатией — каждый ее шаг, каждое слово, каждый поступок, выражение лица, платье, жесты. «Принцесса Анна, на которую смотрят как на предполагаемую наследницу, находится сейчас в том возрасте, с которым можно связывать ожидания, особенно учитывая полученное ею превосходное воспитание. Но она не обладает ни красотой, ни грацией, а ум ее еще не проявил никаких блестящих качеств. Она очень серьезна, немногословна и никогда не смеется; мне это представляется весьма неестественным в такой молодой девушке, и я думаю, за ее серьезностью скорее кроется глупость, нежели рассудительность» — такую характеристику дала ей в 1735 году леди Рондо. А ведь она была вроде бы непредвзятым наблюдателем.

Гораздо более выигрышно смотрелась фигура ее двоюродной тетки. Та же супруга английского резидента отмечала: «Принцесса Елизавета, которая, как вы знаете, является дочерью Петра I, очень красива. Кожа у нее очень белая, светло-каштановые волосы, большие живые голубые глаза, прекрасные зубы и хорошенький рот. Она склонна к полноте, но очень изящна и танцует лучше всех, кого мне доводилось видеть. Она говорит по-немецки, по-французски и по-итальянски, чрезвычайно весела, беседует со всеми, как и следует благовоспитанному человеку, — в кружке, но не любит церемонности двора»49.

Один из первых портретов принцессы Анны 1730-х годов из Русского музея, приписываемых то Андрею Матвееву, то Ивану Никитину, как будто подтверждает характеристику, данную ей английской леди. На нем предстает худенькая девушка-подросток с гладкой прической и невыразительными чертами лица; трудно сказать что-либо, кроме того, что она очень молода, не слишком красива и не очень обаятельна.

Несколько портретов кисти Иоганна Генриха Ведекинда и Луи Каравака демонстрируют уже более импозантную фигуру в придворном платье из блестящей плотной ткани с кружевной отделкой по вырезу и рукавам, лентой и звездой дамского ордена Святой Екатерины. Каравак (на портрете из музея В. А. Тропинина) изображает принцессу в парадном уборе — окутанной подбитой горностаем мантией, с высоким алмазным эгретом[8] и жемчужными нитями в волосах, с распластанным нагрудным украшением из алмазов и орденской лентой, скрепленной около плеча алмазным аграфом[9] и завязанной ниже пояса пышным бантом50.