Читать книгу "Джойс - Алан Кубатиев"

Джойс читал итальянцев не только для курса, но и для себя. Он углубляется в конфликт гвельфов и гибеллинов, а среди философов открывает неожиданного мастера — Джордано Бруно. Долгое время Бруно считался вероотступником, но тогда уже началось его оправдание. На римской Кампо деи Фьори, где когда-то произошло аутодафе мыслителя, в 1889 году ему был поставлен памятник. Гецци благочестиво напомнил Джойсу, что Бруно был ужасным еретиком, но Джойс ответил сухо, что и сожжен он был ужасно. Теория Бруно о бесконечном множестве миров могла привлечь Джойса потому, что он считал искусство примирителем противоречий своего сознания, которые он позже персонифицировал как Шема и Шоуна. В «Поминках…» Бруно Ноланец переряжен в дублинских книготорговцев Брауна и Нолана.

Французскому Джойса учил Эдуар Кади, бретонец с могучими усами. Он чувствовал, насколько даровит его студент, с удовольствием читал его работы, а однажды восторженно сказал, что выдал бы за него свою дочь. Отнесем это утверждение на счет родительской любви — достоинства мадемуазель Кади нигде не прославлены. Джойс учился французскому, но не дисциплине. Однажды, опоздав на двадцать минут, он еще и прошел мимо профессора к окну, выходящему на улицу, открыл его и высунулся чуть не по пояс. Кади, сочтя это уже перехлестом, растворил соседнее окно, так же высунулся из него и гневно уставился на Джойса. «Bonjour, monsieur, — мрачно поздоровался Джойс. — Я только хотел подсчитать, сколько карет в погребальной процессии олдермена Кернана». В другой раз он притворился, что смертельно поссорился с другим студентом по поводу неточностей в его французском переводе и будет стреляться с ним в Феникс-парке. Перепуганный Кади долго успокаивал свирепых кельтов и уговорил пожать друг другу руки — что они и сделали так же свирепо.

Студенты в Юниверсити были столь же необычными, как и их профессора. После себя умнейшим из них Джойс считал Фрэнсиса Скеффингтона — он погиб во время Пасхального восстания 1916 года, когда безрассудно пытался прекратить мародерство английских солдат. В университете он был старше Джойса почти на целый срок обучения и считался признанным бунтарем. Протестуя против однообразия в одежде, он носил брюки гольф, по тем временам строго спортивную одежду, за что его прозвали «Никербокером» — по имени персонажа Вашингтона Ирвинга, носившего похожие штаны. Протестуя против бритья, он отпустил бороду и пошел даже дальше, умудряясь протестовать против курения, алкоголя и вивисекции. Великий составитель и распространитель всяческих прошений, он убеждал Джойса подписать петицию к русскому царю о стремлении ко всеобщему миру, но Джойс, если судить по «Портрету…», отказался. Говоря, что у Николая II лицо пьяного Христа, он (или Стивен) добавляет, не скрывая своего презрения: «Держитесь за вашу икону. Если уж вам так нужен Христос, пусть это будет Христос узаконенный»[15].

Несмотря на совершенно разное устройство мышления, Джойс и Скеффингтон хорошо ладили. Забавлялись они по-ирландски: зная, как Скеффингтон рвется настаивать на разного рода правах, Джойс пообещал ему полкроны, если тот купит в самой дорогой фруктовой лавке на Сэквилл-стрит крыжовнику на полпенса и расплатится золотым совереном — монетой почти в пятьсот раз дороже порции кислой простонародной ягоды. Скеффингтон согласился, вошел в лавку, и через некоторое время Джойс, ехидно посмеиваясь, наблюдал предельно раздраженную продавщицу и гордого собой борца с двумя пригоршнями сдачи. Скоро Скеффингтон женился на Ханне Шихи и, отказываясь признавать за браком хоть малейшую возможность ущемлять чьи-то права, переименовал себя в Шихи-Скеффингтона.

Было еще трое юношей, с которыми Джойс общался в университете, — Керран, Косгрейви Бирн. Первые двое были взаимной противоположностью: Константин Керран добр и сдержан, и Джойс ценил его спокойный ум. «Портрет…» слегка преувеличивает его обжорство, но он был склонен к полноте. Прекрасно начитанный, знающий архитектуру, он сделал не слишком заметную карьеру в Верховном суде. Он разделял страсть Джойса к поездкам в Европу, но был набожен более, чем европеизирован, что и продемонстрировал, участвуя в массовом скандале во время премьеры драмы Синга «Удалец с Запада». Тем не менее Джойс уважал его критические суждения и в течение жизни относился к нему с необычной деликатностью.

Винсент Косгрейв обладал багровым лицом Нерона и беззаботностью Панурга. Неплохой, но совершенно неупражняемый мозг, острая интуиция — он рано и глубоко оценил Джойса и говорил Бирну: «Джойс — самый примечательный человек из всех, что нам попадались». В удел ему достались праздность и неудачи. С возрастом характер его ухудшался, и гибель его в Темзе, видимо, неслучайная, стала жестоким признанием непригодности к чему-либо. Косгрейву Джойс был благодарен за всегдашнюю готовность бродить с ним, говорить и (если были деньги) забредать в бордель на Тайрон-стрит. Речи его, о бабах ли, о религии, были грубыми, но остроумными. Джойс, который тогда почти не пил, поддерживал его в разнообразных публичных выходках, хотя чаще изображал из себя строгого учителя при буяне-ученике.

Но самым близким другом Джойса по колледжу был Джон Фрэнсис Бирн, «Крэнли» его романов. Они были знакомы еще по Бельведеру, но после колледжа виделись редко. Бирн был красив, спортивен и умен, преуспевал и в шахматах, и в гандболе и презирал занятия даже более царственно, чем Джойс. Его после смерти обоих родителей вырастили две старшие сестры, на лето он забирался в Уиклоу и жил там деревенской жизнью, изумлявшей его дублинских приятелей. Он не блистал ни идеями, ни риторикой, наоборот, — Джойс говорил, что он «блистательно банален». Но чтобы в такой компании быть банальным, нужна смелость, и он ею обладал. Бирн держался как человек, знающий о жизни все, но не желающий этим пользоваться. Стоя с другими юношами на ступеньках Национальной библиотеки или Юниверсити-колледжа, он внимал их болтовне, но не снисходил до замечаний. Джойса он покорял скорее именно этим: что бы он ни рассказывал Бирну о своих чувствах, семье, друзьях и церкви, о мучивших его амбициях, все уходило в загадочно-внимательное молчание Бирна, как волна в песок дублинского пляжа. Бирн слушал Джойса, не навязывая взамен собственных признаний и не изображая отпущение грехов.

Ни в ком из друзей Джойс не нуждался так, как в Бирне. Он мог часами ждать, пока Бирн выиграет партию в шахматы, чтобы потом обрушить на него свой монолог. Бирна, в свою очередь, поражала именно речь Джойса, горячая и несдержанная. Дружба эта имела для Джойса такое значение, что, когда она прекратилась, это сильно уменьшило его привязанность к Ирландии.

Когда в сентябре 1898 года Джойс поступил на подготовительный курс Юниверсити-колледжа, ему было шестнадцать с половиной. Жесткие темные, волосы, расчесанные, когда он удосуживался это сделать, на прямой пробор, упрямый подбородок — самая сильная часть его в общем тонкого лица, острый нос, светло-голубые глаза и узкие сжатые губы. Лицо почти всегда было неподвижно, мимику мог разглядеть лишь хорошо знавший его человек. Близорукость постепенно повлияла не только на внешность, но и на личность — не желая трогательно щуриться или носить очки, он закрепил на лице выражение спокойного равнодушия. Сухопарый и узкокостный, он практически не прибавлял в весе до самой смерти. Смех Джойса или громкое восклицание могли напугать — настолько они не связывались с его обычной манерой; бывали случаи, когда его спрашивали, что с ним. Одет он чаще всего был в неглаженый заношенный костюм, да и мылся нечасто. В шарадах у Шихи на вопрос, что он больше всего не любит, Джойс отвечал: «Воду и мыло». Однако сестра Ева вспоминает, что он гордился тем, что вши у него не заводились. «Им нечем себя потешить», — говорил он.