Читать книгу "Вне закона - Овидий Горчаков"

– Эх ты, брат мой бледнолицый! – смеясь, журила она следопыта. – Что ты мне свои елки-палки в костер тащишь? От ели, Монтигомо, каша горчит. Разве не помнишь, индейцы у старины Фенимора всегда ольху жгли – духовитость от нее такая, что пальчики оближешь!

Надина гречневая каша и впрямь отличалась духовитостью и аппетитностью необыкновенной. После завтрака Надя легла рядом со мной на подсохшую плащ-палатку и долго следила, беспечно улыбаясь чему-то, за полетом рыжей стрекозы, кружившей над нашей полянкой. Несколько раз Надя пыталась накрыть юркую стрекозу беретом, когда та подлетала к ней, но стрекоза улетала, и Надя стала с завистью поглядывать на ребят, сбросивших рубахи и загоравших на солнце… Потом она вскочила и с отчаянной решимостью скинула с себя гимнастерку и бязевую красноармейскую рубаху, слишком широкую для ее девичьих плеч. Вид у нее теперь был донельзя комичный. Даже намыленные щеки Самсонова раздались в улыбке. Надя стояла на поляне в маленьком красном лифчике с белыми пуговицами, а на поясном ремне ее, затянутом вокруг девичьей талии, поверх пузырившихся красноармейских шаровар, висели впритык тройные подсумки, кобура с наганом, финка, из карманов торчали гранаты. Щелкунов покраснел чуть не до пупа и быстро отвернулся. Презрительно дернув плечиком в ответ на наши легкомысленные смешки и смущенно-заинтересованные взгляды, взмахнув светло-каштановым чубом, Надя налепила на нос березовый листок и снова улеглась рядом с Аллой, заболтала в воздухе босыми ногами, не обращая внимания («Подумаешь! А что тут такого!») на укоризненные взгляды степенной подруги.

Вскоре эта непоседа опять напомнила о себе:

– Ой, глядите, мальчики, какой красивый! У кого-нибудь найдется пустая спичечная коробка? – Надя подходила ко всем и показывала зажатого в ладони золотисто-зеленого жука. – Июньский жук-бронзовик! Правда красивый?

Я дал ей коробок, и она спрятала жука в нее.

Самсонов сушил на солнце подмокшую двухкилометровку и то и дело тревожно смотрел на часы; Кухарченко, Боков и Барашков еще не возвратились. К полудню он потерял терпение и подозвал меня. Я проходил мимо, набрав в болотной луже воды в котелки.

– Пойди, Витя, навстречу ребятам. Запаздывают что-то.

Я шел, изо всех сил стараясь не хромать. За листвой лучилось веселое солнце. Всюду мельтешила зеленая светотень. Я ликовал: командир назвал меня по имени! И я опять готов был умереть за него. Но когда лагерь остался позади, ликование это и чувство гордости за полученное поручение сменились пылким негодованием. «Меня – на пост, меня – ребят встречать у лагеря! – возмущался я. – Что я, больше ни на что не способен!» Злясь на больную ногу, я побежал. «Сейчас или никогда! Я докажу командиру, докажу всем!..» Я бежал все быстрее и быстрее, прыгал через кусты, отмахиваясь от хлеставших по лицу веток. На бегу скинул с плеча полуавтомат, отвел предохранитель. Тропинка вывела меня на широкую просеку, заросшую кустами и папоротником. Тут я споткнулся о невидимый корень и упал, со страхом схватился за карман венгерки, где лежала граната. «Маменькин сынок, хлюпик!» – выругался я, поднимаясь на ноги.

Минут через пятнадцать я остановился на краю канавы, тяжело дыша и морщась от боли в ноге. В затравеневшей канаве, до половины наполненной водой, шныряли головастики, копошились ручейники. За канавой лежала прямая и широкая песчаная дорога. В невозмутимой дреме замер лес. Сердце екнуло: а вдруг и правда покажутся немцы? На дороге не видно каких-либо свежих следов, но их могло смыть, сгладить вчерашним дождем. Я выбрал удобное для засады место напротив разбитой молнией сосны с черной расщелиной и залег за кустом, вогнал в канал ствола бронебойно-зажигательный патрон. Только бы фашисты скорей появились! Мне уже грезилось, как я привожу в лагерь «языка»…

Высоко в небе лениво кружила какая-то птица, солнце грело затылок и плечи. В воздухе густел запах нагретой смолы, сладко пахло земляникой. Вдруг что-то больно укусило меня в висок, в шею. Я хлопнул рукой по шее и раздавил комара. Противное комариное нытье все усиливалось. В отчаянии я переполз по-пластунски к другому кусту, но комары не оставили меня и там. Я поднял воротник венгерки, натянул на уши борта пилотки – бестии не унимались! «Где же фрицы?!» – с ненавистью, со жгучим нетерпением вспомнил я о фашистах.

Сколько времени прошло? Полчаса? Час? Наверное, Кухарченко и другие уже в лагере. Еще один комар! Как бы не ушли куда-нибудь. Черт! Сколько их тут! Достанется мне от Самсонова! Не мальчишество ли – устраивать в одиночку, без спросу, засаду?… Нет, больше нельзя ждать!

Вскочив, я перешагнул канаву, снова и более внимательно поглядел на головастиков и храбро вышел на дорогу. Фашисты так и не появились. С презрением повернувшись спиной ко всем опасностям, я пустился в обратный путь. Лес почему-то не казался уж таким страшным, и я шел, громко насвистывая «Белоруссия родная, Украина золотая…».

2

В лагере моя самовольная отлучка не вызвала нареканий: Кухарченко, Барашков и Боков только что вернулись. Один только Щелкунов усмехнулся и, отмахиваясь веткой от комаров, спросил:

– Заблудился? Эх ты!..

– Где Самсонов? – опасливо спросил я.

– Допрашивает новоприбывших. Двое кадровиков-окруженцев, – с неодобрением буркнул Щелкунов, принимая пайку хлеба от делившей продукты Аллы Бурковой. – Кухарченко столкнулся с ними около Рябиновки. Он там наш груз искал. И они упросили его взять их с собой: партизанить хотят. Самсонов берет их в группу – пулемет у них есть, местность знают… Только зачем они от части своей отстали? А еще командиры взводов! Тоже мне герои!

В эту минуту из-за кустов показался Самсонов. Возбужденный, даже повеселевший, он шел с двумя незнакомцами, очень похожими друг на друга – оба плотные, коренастые, широкоскулые. Только один весь черен, смугл, невыбриваемые щеки отливают синевой, а другой белобрыс и краснолиц. У одного из них за плечом торчал приклад ручного пулемета, у другого – видавшая виды трехлинейка. Одеты они в сборную одежду – военную, городскую, деревенскую. Но оба подпоясаны по-военному. Небритые, обросшие, они казались гораздо старше своих лет, хотя, как я вскоре узнал, каждому было не больше двадцати двух-двадцати трех.

– А вот еще один боец моей группы, – представил меня с улыбкой Самсонов. – Знакомьтесь. Входите в коллектив… – Командир недовольно взглянул на Надю, появившуюся из-за куста без оружия, с букетиком ландышей в руке.

Незнакомцы по очереди протянули мне свои широкие шершавые ладони.

– Старший сержант Гущин, – представился брюнет с винтовкой.

– Старшина Богданов, – сказал белобрысый с пулеметом.

Я угостил парней московской махоркой, и они, с ловкостью иллюзионистов скрутив гигантские козьи ножки, глубоко затянулись сладковатым дымом. Сам я не стал позориться в их присутствии – закурил, подремонтировав, последнюю, надломанную папиросу из пачки «Беломор».

– Уж скоро год, как советского табачку не курили, – сказал Гущин, щурясь от удовольствия.

– Семь месяцев, – уточнил его товарищ с какой-то виноватой улыбкой, не спуская удивленных глаз с наших десантниц: Алла чистила наган, а Надя – она надела гимнастерку – весело насвистывала какой-то бравурный мотивчик и ловко разбирала десятизарядку, время от времени поднося к носу свои ландыши и стреляя глазами в окруженцев.