Читать книгу "Династия Романовых. Загадки. Версии. Проблемы - Фаина Гримберг"

Однако же еще интереснее, что думали о Дмитрии в Европе. Оказывается… Уже на российском престоле Алексей Михайлович (1650 год), а в Испании издается драма трех авторов – Луиса де Бельмонте, Агустина Морето, Антонио Мартинеса – «Преследуемый государь – несчастливый Хуан Басилио»; более того, она пользуется и сценической популярностью вплоть до начала XIX века. Анонимная драма «Счастье и несчастье в руках судьбы и друзей, или Русский двойник» относится к концу XVII века. И, наконец, драма Лопе де Вега «Великий князь Московский» издается в 1617 году! Кстати, в основе известного шедевра Кальдерона «Жизнь есть сон» – также судьба Дмитрия, соединенная, впрочем, с памятью о «первом русском Гамлете» Андрее Ярославиче, брате Александра Невского.

Ну, и что нам эти испанские примеры? А эти примеры нам то, что отражают мнение католической Европы. Вот, кстати, где, в определенной степени, коренятся симпатии Романовых к протестантизму, куда более лояльному по отношению к ним…

Исследованиями испанской «Россики» мы обязаны Менендесу Пелайо, М. П. Алексееву и Н. И. Балашову. Конечно, принципы этнографии еще чужды литературе, но, например, о трагедии в Александровой слободе, когда Грозным была избита невестка и смертельно ранен сын, Лопе де Вега осведомлен. Осведомлен о русских событиях и Энрике Суарес де Мендоса, автор «Московской повести» – 1629 год! Все приходится на первых Романовых… Впрочем, этим испанцам было на что опираться: книга Поссевино о Дмитрии переведена на испанский язык уже в 1606 году. Антонио Поссевино был очевидцем описываемых им событий.

Скажем и о том, что испанские писатели рисуют Дмитрия не только царем «по праву», но и своеобразным «народным царем», прошедшим жизненную школу нищеты и преследований, не стыдящимся занятий ремеслом и готовым проводить в системе правления преобразования, облегчающие жизнь беднейших слоев населения. Не будем сейчас рассуждать о том, насколько подобный идеализм соответствовал реальной личности Дмитрия. Но, конечно, показываться в Европе, имея такого «соперника», как мнение о Дмитрии, было Романовым нелегко.

Романовская концепция потратила немало сил на доказательства «незаконности» Дмитрия I и его супруги в качестве претендентов на престол. Однако известно было, что и Дмитрий и Мария Мнишек были коронованы, «помазаны на царство»; отменить это «помазание» невозможно было. Таким образом, «избрание» и коронация Михаила Романова уже представлялись противозаконным актом, о чем и писалось и толковалось. В конце концов, Романовская концепция сделала ставку на «национальную доктрину», обвиняя Дмитрия в том, что он привел в Россию «иноземных захватчиков». Конечно, ни о каких испанских, итальянских, а тем более польских писаниях о Дмитрии «не положено было знать» в России. Кажется, однако, что тайное обычно все же становится если не явным, то почти явным. В 1911 году на сцене «Старинного театра» (недолго просуществовавшей театральной антрепризы Николая Евреинова) был поставлен пролог к пьесе Лопе де Вега «Великий князь Московский». По поводу этой постановки критик Эдуард Старк писал: «Опять приходится удивляться тому, до чего мы «ленивы и нелюбопытны»: собирали все материалы, касающиеся темного дела о Самозванце, а комедию Лопе так и не удосужились перевести…» Наивность утверждения о «всех материалах» куда как трогательна. Постановка подобного Пролога к подобной пьесе должна была прозвучать для Романовых как memento mori; Романовы доживали на русском троне последние годы. Но их «концепция» пережила их самих. И с тех пор ни один театр в России не рисковал ставить крамольную испанскую пьесу…

И вот, на таком «фоне», Михаил Федорович в начале сороковых годов делает попытку вновь поколебать «завесу», восстановить традицию династических браков, влекущих за собой возможность взаимовыгодных военных и дипломатических союзов. Но прежде чем приступить к изложению этой истории, давайте скажем о необходимости издания Свода комментированных отечественных и зарубежных сведений о Дмитрии I. Ведь именно отсутствие подобного издания оставляет нам всего лишь два «крайних» варианта, две противоречивые версии: «ставленника иноземных оккупантов» и «народного справедливого царя»; едва ли подобные полярные версии могут привести нас к более или менее объективному взгляду… И вот, после этого глубокомысленного заключения обратимся к очередной попытке первых Романовых поколебать «завесу».

На этот раз речь шла о возможности брака Ирины Михайловны, старшей, первородной царской дочери. Снова взгляды романовские обращаются на Датское королевство. Запросы Михаила куда скромнее запросов его отца Филарета. Возможно, царь отдает себе отчет в непрочности положения Романовых на русском троне. 1640 год, и шести лет не миновало от окончания войны с Владиславом польским, то есть еще совсем недавно Владислав претендовал на московский престол. Теперь Михаил согласен иметь своим зятем незаконного, побочного сына датского короля Христиана IV. Это двадцатилетний юноша, носящий титул графа Шлезвиг-Голштинского. Пройдет менее ста лет и Россия с голштинцами породнится, и Голштинский герцог станет основателем последней правящей ветви династии Романовых. А покамест русские послы отправляются в Данию, затем датское посольство является на Москву, причем главным послом датский король определяет графа Вольдемара. После отъезда датского посольства снова посылается в Данию посольство русское. На этот раз ведутся переговоры непосредственно о возможности брака. Датский король требует для своего побочного сына «чести», как для «законного» принца; послам задан вопрос, какие русские города будут переданы Вольдемару во владение. Естественно, послы дают уклончивые ответы. Наконец удается уговорить графа Вольдемара отправиться в Россию. В сущности, вступив в брак с иноземной принцессой, он скорее улучшал свое положение. При его статусе «побочного» сына законная дочь российского царя – пусть едва начавшаяся, пусть сомнительных прав и «худородная» династия – являлась завидной партией. Тревожиться мог, скорее, его отец-король. Ведь этот самый статус «незаконного сына» как бы определял отсутствие четких обязательств по отношению к королю и «законным» братьям-принцам. В будущем могли быть самые разные варианты поведения Вольдемара (вспомним поведение герцога Монмута, побочного сына Карла II английского). Тем более что никакой договоренности о военном, дипломатическом или торговом союзе у Дании и России пока не складывалось.

Вольдемар прибыл в Россию уже как бы в качестве жениха царевны в 1644 году (а сватовство началось в 1640). По пути в Москву он побывал в Вильне у Владислава польского. Сохранились польские свидетельства о том, что молодой датский граф хорошо владел французским и итальянским языками. С московскими послами было предварительно уговорено, что Вольдемара не будут принуждать к переходу в православие.

Однако в Москве разговор прежде всего зашел о вере. Вольдемар упорствовал, его всячески принуждали. Между прочим, он напомнил о браке Марьи Владимировны с королем ливонским Магнусом, совершенном по инициативе Ивана Грозного. Графу отвечали, что если бы Иван Грозный любил свою племянницу, он бы не отдал ее за человека «иной веры». Вольдемар мог бы еще углубиться в историю и припомнить знаменитые браки дочерей Ярослава Мудрого, но, возможно, он об этих брачных союзах с Францией, Скандинавией и Польшей даже и не знал. Интересно, что, как и в случае с Ксенией Годуновой, речь не шла о том, чтобы отпустить царевну «на чужую сторону», но о поселении графа в России, на что он был согласен. Однако на «перемену веры» не соглашался и потребовал отпустить его из России. Михаил Федорович не отпускал Вольдемара; фактически тот находился как бы «под домашним арестом» и даже предпринял несколько попыток бежать с помощью местных жителей. Попытки эти были пресечены, но можно себе представить, каких «нервов» это стоило царю. Ведь за каждой подобной попыткой вполне могла тянуться все та же роковая нить заговора. Обвиненных и заподозренных, конечно, допрашивали и пытали.