Читать книгу "Материк - Сергей Алексеев"

— Погоди-погоди, Иван, — вздрогнула мать. — Что это ты ночью такие разговоры затеял? Нечего шушукаться здесь Если что-то сказать хочешь — говори днем, при всех… Тут ребенок со мной. Что он подумает?

— Он еще ничего не понимает, маленький… Полюбил я тебя, Валя, — неожиданно глухо сказал Иван. — Еще когда плясали с тобой — полюбил.

Мать как-то резко ослабла и погорячела вмиг. Пахнущая молоком грудь ожгла мне щеку, во рту пересохло… А коростели за рекой вдруг заорали пронзительно и громко, словно ждали этой маленькой паузы, чтобы наораться вдосталь.

И еще что-то забилось под щекой, заклокотало — тук-тук, тук-тук!

— Ты сдурел, Иван, — отчетливо произнесла мать. — У меня четверо детей! Что ты говоришь? Иди спать, сейчас же.

Однако «ерой» словно в атаку пошел.

— Поехали со мной, Валя, — заговорил он отрывисто. — Я тебя в город увезу, к людям. В каменном доме будешь жить, на четвертом этаже. Ты здесь всех на руках носила — там я тебя буду носить Ну? Я тебе напыльник куплю, как картинку одену. Прямо сейчас уйдем, пока Трошки нету.

Коростелиный крик напрочь забил новую паузу. Даже щелочки не оставил…

Сколько помню мать — она всегда мечтала жить в городе. После того как Солдатовы — вечные друзья семьи — переехали в город Томск, мать с отцом ездили к ним в гости, присматриваться к городской жизни. В первый день они долго ходили по улицам, смотрели кино, катались на трамваях, толкались в магазинах и на базаре. И будто уж домишко себе приглядели где-то на Черемошниках. Дядя Саша Солдатов уговаривал — переезжайте, на работу помогу устроиться к себе. Сам он работал в колонии для несовершеннолетних преступниц, большим, по мнению матери, начальником — завхозом. Для пущей верности дядя Саша добился пропуска и повел моих родителей смотреть колонию. Около часа водил он их по зоне, огороженной высоким забором и колючей проволокой. Показал все хозяйство и даже девочку в наколках. Огромная синяя змея обвивала ее тело от левой ноги до горла Едва железная дверь захлопнулась, выпустив экскурсантов на волю, мать облегченно вздохнула и сказала, что отрезала:

— Поехали домой, Троша!

По дороге на вокзал у пивного ларька их остановил прилично одетый гражданин (прилично — это значит в шляпе и галстуке) с бидончиком в руке и деликатно попросил:

— Граждане, прошу прощенья, пятнадцать копеек на пиво не хватает…

(С тех пор слово «гражданин» ассоциировалось у матери со словом «горожанин» и все люди для нее делились на деревенских и граждан.)

— Мы не граждане, — сказала мать прилично одетому, — вы уж извиняйте…

Этот случай окончательно разбил материну мечту. Разговоров о городской жизни хватило года на два. Как ее только не чистили, как только на ее косточках не валялись! Только дед мой Семен Тимофеевич слушал и ухмылялся молча. Он единственный из всей родни года три жил в Томске еще до революции и работал дворником в бильярдной Ветровского пассажа.

Из всего городского матери понравилась единственная вещь — белый плащ, который назывался напыльником и который дядя Саша Солдатов купил своей жене тете Вале.

— Полюбил-полюбил, — орали коростели за рекой, — полюбил-полюбил, — скрипели до звона в ушах.

Не выдержал, не снес орущей паузы Иван — «ерой». Встал на колено перед кроватью и руками уперся в пол, чтобы не опрокинуться.

— Душа у меня войной покалечена, лохмотья одни, — тяжело задышал он. — Думаешь, легко было их… резать? Ох, нелегко, Валь!. Страшно! Страшно! Спать не могу, все война снится С ножом ползу. Пожалей ты меня! Видишь, как война меня изуродовала? Ну куда мне теперь, калеке? Пулю в лоб? В петлю головой?.. И повешусь! Не пойдешь со мной — повешусь! Завтра хоронить меня будете…

— Господи… — прошелестели материны губы у меня на лбу и тут же окрепли, затвердели. — Ты думаешь, что несешь, Иван? У меня Трошка, дети у меня! Что же ты, жену себе найти не можешь? Женщину одинокую?

— Мне не надо никого! — осмелел «ерой». — Поехали! Трошка найдет себе. Он молодой еще, на фронте не был, нервная система крепкая. А ребятишек своих ему оставь. Ничего, вырастит! Вон как крепко зажил, с телки-то отцовой! Этого парнишку, солдата, можешь взять… Как сына…

Будто судорогой свело материны руки. Я аж задохнулся от боли, но мать тут же выпустила меня и, откинув край полога, ударила Ивана ногой в лицо. Иван опрокинулся, брякнув медалями.

— Ну-ка, сынок, зови тятю! — голос матери звенел. — Буди и зови сюда! Ишь, убогим прикинулся!..

— Да тут я! — вдруг сказал дед откуда-то из темноты. — Давно уж разбуженный…

Он молча подошел к Ивану, помог ему встать на ногу, кажется, даже отряхнул ему гимнастерку на спине. «Ерой» потерял весь вид: пустая штанина галифе болталась до пола, ремень сбился и медали на груди попереворачивались обратными сторонами.

— Уходи, Иван, — глухо сказал дед. — Сей же час уходи.

До сей поры не могу понять, отчего дед отпустил Ивана с миром.

Я немного знал его характер: не задень за живое, может и промолчать, поухмыляться, храня спокойствие, когда вокруг разгораются страсти. Но тронь — и взорвется, вспыхнет, и уж пощады не жди. Как-то раз заехал к нам новый директор леспромхоза, мужик молодой и гонористый. Заехал и с порога бухнул: дескать, все, дед, твой покос мы отбираем, поскольку луга леспромхозные и ты косишь незаконно. (Деду, как инвалиду войны, с давних пор выделили покос прямо за огородами. И бумага из военкомата имелась соответствующая.)

Этому директору хоть бы шапку снять у порога, хоть бы поздороваться для начала. Все-таки в избу зашел, не в стайку.

— По какому праву? — спокойно спросил дед, но уже закипал, уже подергивалась когда-то расхваченная медвежьими когтями губа.

— А по такому! — отрубил директор. — Своим рабочим покосов не хватает. Нечего чужих приваживать.

Развернулся и еще дверью трахнул… Деда подбросило. Как был в майке, так и выскочил на мороз.

— Бумагу-то возьми, — вслед посоветовала бабка. — Чего ты без бумаги пошел? Да оделся бы…

— Чужих? — спросил дед у директора уже на улице. — Это кто, я чужой?

— А кто же еще? — не сдавался тот. — В леспромхозе ты не рабо…

Удар был мужицкий, тяжелый. Директор рухнул в снег с головой, и из лопнувшей на морозе щеки хлынула кровь. Дед вытащил его на тропинку, повернул к кошевке, в которой открыв рот сидел изумленный кучер, и дал пинка здоровой ногой. Директор сел в кошеву, и только снег завихрился вослед…

Все страшно переполошились. В памяти были свежи времена не так далекие, предвоенные… Бабка ревела, советуя немедленно бежать в тайгу и прятаться, отец уже готовил деду лыжи, а мать тихонько всхлипывала и часто повторяла:

— Тятенька, что же ты наделал-то?..

— Это кто здесь чужой? — в который раз спрашивал дед мой Семен Тимофеевич, расхаживая по избе. — Это я — чужой? На своей земле — чужой? Да я ее кровью полил — слава богу! Теперь пускай он ее поливает! Мало еще дал!.. И никуда я из дому не пойду! Не бегал и бегать не собираюсь!