Читать книгу "Капсула для копирайтера - Антон Бильжо"

– Насчет космонавта, – попросил креативный, – нам нужно его как-то описать. Он должен быть представителем целевой аудитории, то есть чуть лучше, чем они. Это красивый успешный мужчина лет пятидесяти. Смотри, я нашел референс. – Роджер протянул Герману картинку. – Вставь в презентацию. Они сами говорили про Брэнсона, это политический момент. И еще. Замени тарелку на ракету. В тарелке инопланетяне летают.

– Этого я сделать точно не могу, – тихо сказал Герман.

– Почему?

– На ракете далеко не улетишь.

Согласно Википедии, Полярная звезда действительно находилась на расстоянии трехсот двадцати трех световых лет от земли. Герман не знал об этом, когда писал скрипт. Но он явно видел тарелку.

– Файн, – махнул рукой Роджер.

А что ему оставалось делать? Ценность откровения уже считали другие.

Зайдя в металлический лифт «Цветного», Герман, не задумываясь, нажал на цифру 4 с маленькой табличкой «фермерский базар». Самочувствие было в норме, пульс хороший, голова не кружилась. 16:15 – самое время «насладиться экологически чистыми продуктами, не жертвуя при этом возможностью открыть для себя новые вкусы».

В большом зале земной шар клал к ногам вошедшему плоды свои.

Герман миновал витрину с логотипами «Деревенский бутик», на которой были представлены: завернутый в крафт-бумагу крестьянский сыр «от Ивана Никофирова, Калужская область»; пятнистые яйца «с птицефермы Базановой Марии»; молоко в бутылях без этикетки, но с красивыми бирками на бельевых веревках «от коровы Даши, Брянская область, доярка П. Н. Киселева»; банки с моченой морошкой, клюквой и маринованными грибами, к которым прикреплялась целая книжечка с историей удивительного человека, философа и художника, Афанасия Захарова, Архангельская область, сфотографированного с берестяным туеском сидящим среди мхов.

Дальше располагалась лавка «Эль Деликатессо», где с балки темного дерева свисали палеты, хамоны, призунто, Серрано и Иберико («Для тех, кто уже пробовал испанскую вяленую ветчину, эти слова ассоциируются с незабываемым вкусом, а если вы только начали знакомство с этим блюдом, то вам это еще только предстоит…»). Затем закуток с винами, где в тот день царил слушатель курсов сомелье, бледный целеустремленный юноша, полдня добирающийся из своего Крюково и мечтающий о личном винограднике. Он развлекал разговорами гомосексуалиста, арт-директора ресторана Maxim, располагавшегося, как мы знаем, этажом выше, человека без принципов, который пять лет неизвестно чем занимался в Камбодже. Герман слышал часть их диалога, проходя мимо, к стойке с китайской кухней.

– Какие, ты говоришь, нотки? – Арт-директор растягивал гласные и расплывался по стойке.

– Малины и лакрицы, – отчетливо выговаривал сомелье.

– Не чувствую.

Закинув за плечо широкий и длинный шелковой шарф, изнеженный господин пьяно щурился, смотрел на свет интенсивно рубиново-красное Tignanello и видел сквозь заляпанное стекло лишь бедного юношу.

Китайскую стойку украшали традиционные красно-золотые фонарики. На маленьком пятачке складно двигалась группа узбеков. Третьяковскому нравилось наблюдать за их работой, казалось, что это одна семья: мужья делают суши, жены торгуют, пожилая мать моет посуду. Прилавки тут ломились от эклектики, состоявшей из самых популярных товаров с большой маржой – от пхали до хумуса (менеджер-маркетолог, сутуловатая девушка в белой рубашке и юбке-карандаше, довольно потирала ладошки, пробегая мимо на шпильках в конце дня). Но Герман взял только рис с овощами, корейскую морковь и спринг-роллы на общую сумму в триста пятнадцать рублей.

Незаметно присев в углу, он смотрел и думал, чем отличается от всех них.

Возможно, виной всему была наследственность.

Дело в том, что родители Германа были, что называется, не от мира сего, то есть жили вечными ценностями. Они познакомились в Математическом институте им. В. А. Стеклова. Отец в молодости был звездой, доктором физико-математических наук, внештатным сотрудником, а мать – скромной труженицей отдела дискретной математики. Герман прожил жизнь в заваленной книгами квартире, где на притолоке готическим шрифтом было начертано: «Наука – это храм». Начертано, понятное дело, отцом, хотя его-то сфера интересов была гораздо шире научных.

Антон Третьяковский занимался динамикой вихрей, носил длинные волосы, говорил громкой скороговоркой, бурно жестикулировал, любил историю, германскую и скандинавскую мифологию, а также толстые мудреные книги. Он был, как Герман догадался позже, типичным фершробеном.

Мать, которую папа всегда называл только полным именем София, маленькая, незаметная женщина, носила очки на цепочке, которые в секунды душевного волнения поправляла хрестоматийным жестом, делая ладони шорками. Она была мученицей – все время пыталась сконцентрироваться, ей постоянно мешали, у нее всю жизнь болела голова, и она вечно просила мужа говорить потише.

У Германа никогда не шла математика. Стоило родителям начать что-то ему объяснять, как перед ним как будто занавес падал. Он сразу начинал волноваться, потому что заранее знал, чем все это закончится.

– Ты меня слушаешь, Герман? – спрашивала мама, начиная моргать; ее испуганные глаза заполнялись влагой. – Все, я не могу больше, – сдавленно произносила она и закусывала кулачок, оглядываясь на Антона.

Папа брал учебник, близко подносил его к глазам, потому что ничего не видел и при этом отказывался носить очки.

– Ну, что непонятного, Германус, родной, это же программа первого класса… – слишком ласково вступал он.

Если мама говорила сухо и по делу, то отец обычно начинал издалека. Приводил забавные примеры с яблоками, картошкой, самолетами, уходил в длинные отступления об истории вопроса, шутил и сам смеялся, прохаживался по комнате, заваривал чай и в результате запутывал все таким диким узлом, что Герман, и без того все это время терзавший себя за причиненные матери страдания, окончательно обнулялся.

– Ты меня слушаешь? – звучал все тот же ужасный вопрос.

– Да, – говорил Герман.

– Так как это решается?

Герман что-то обреченно корябал на листке.

– Это что? – спрашивал отец.

Герман молчал.

– Ты меня слушал или нет? Я для кого все это рассказывал? Ты слушал меня или нет? Герман, почему ты меня не слушаешь? Почему ты никогда меня не слушаешь? Почему ты меня не слушаешь?

Папа невыносимо ритмично и долго бил ладонью по столу, тряс головой, волосы падали ему на лицо, вид его был страшен, а мама, которая тем временем успела прилечь, слабым голосом умоляла его говорить потише.

Это была настоящая пытка.

В остальном детство Германа можно было бы назвать счастливым.

Его комната освещалась «волшебным фонарем», как называл это отец. Он собственноручно разрисовал круглый плафон в детской наивными фигурками рыцаря, прекрасной дамы, короля и монаха. Позже Герман нашел соответствующее место в любимых отцом «Поисках утраченного времени». Как и лирический герой Марселя Пруста, Герман испытывал легкую грусть от неуместности этих образов на стенах своей комнаты. Чтобы хоть как-то оживить их, он вставал на табуретку и крутил плафон. Рыцарь скакал за дамой, дама бежала от него к королю, а король просил совета монаха, который, в свою очередь, требовал изгнать рыцаря из замка. Тогда стена овощного магазина, которая мозолила глаза из окна комнаты Германа, становилась городом-крепостью, сам он – изгнанником, бродящим по окрестным жидким лесам и помойкам в надежде собрать войска из местного сброда, чтобы спалить погрязший в луковой шелухе вавилон.