Читать книгу "Андеграунд - Сергей Могилевцев"

– Но он, тем не менее, получил за этот куриный дом престижную премию!

– Да потому он и получил за эту свою избушку на курьих ногах престижную премию, что в комиссии по премиям сидят такие же замшелые ретрограды, как и он, совершенно оторванные от жизни! Для того им и нужно общение с молодежью, вроде меня, или даже вас, чтобы черпать у нас новые идеи, которых у них давно уже не!

– Вы это серьезно? Я думал, что Вера Павловна просто меня пожалела, как жалеют уличную собачонку, найденную где-нибудь в переулке, которой, к тому же, отдавило автомобилем лапу.

– Да что вы, Семен, все как раз наоборот, у Веры Павловны к вам самый большой интерес. Вы ей гораздо больше нужны, чем все остальные профессора и доценты, чем даже я и остальные студенты. Что профессора, что доценты, что я с остальными студентами? Мы все предсказуемы, и от нас заранее известно, чего ожидать. А вот от вас, Семен, совершенно неизвестно, чего ожидать, и вы вполне может таить в себе, да и наверняка таите, такие идеи, которые позволят Вере Павловне создать нечто принципиально новое. Не банальный дом на двух, или двадцати пяти ногах, а какой-нибудь город будущего, вознесенный к небесам, за который ее объявят главным архитектором мира!

– Вы не преувеличиваете?

– Ничуть. Она пишет ваш портрет для того, чтобы разгадать тайну вашей души, и, в итоге, похитить ее. Бойтесь окончания этого портрета, потому что тогда, когда он будет готов, вы полностью окажетесь в ее власти!

– А не ревнуете ли вы ее ко мне, Иван, и не сочиняете ли все это для того, чтобы просто избавиться от меня, и занять в итоге то место, которое занимаю я? Не пытаетесь ли вы стать фаворитом вместо меня?

– Возможно, в какой-то мере и пытаюсь, ведь когда-то она подобрала на улице и меня, почти такого же униженного и отверженного, как и вы, а потом обласкала, и сделала студентом архитектурного института. Она, кстати, и портрет мой тоже писала маслом, а в итоге я стал полнейшей заурядностью, и когда-нибудь непременно выбьюсь в доценты, а потом и в профессора. А закончу все тем, что спроектирую свой дом на курьих ногах.

– Значит, вы признаете, что отчасти ревнуете?

– Конечно, ревную, и не скрываю этого, но только частично. Да, конечно, мне бы хотелось восстановить свой статус фаворита при Вере Павловне, но одновременно я вас искренне предупреждаю: бегите отсюда, пока еще есть время. Бегите, иначе вы здесь погибнете, и станете таким же, как все!

– Бежать, но куда?

– Да куда угодно! Бегите в свой собственный то ли придуманный вами, то ли действительно существующий ваш подземный мир. Бегите в свое метро, в свою отверженность, в свой вечный туннель. Бегите к своим семечкам, которыми вы оплевываете пассажиров в метро. Все же это лучше и честнее, чем утратить свою оригинальность, и стать в итоге доцентом архитектурного института, и проектировать дома на куриных ногах!

– Вот дались вам эти дома на куриных ногах! Я, кстати, специально ездил на ВДНХ и смотрел на этот единственный в Москве куриный дом, который, между прочим, очень неплохо смотрится! Я, по крайней мере, не отказался бы жить в таком доме.

– Да кто вам сказал, что в Москве всего один дом на курьих ногах? В Москве их множество, и не только на Проспекте Мира возле ВДНХ, но и в разных других местах. Вся Москва, если на то пошло, стоит на этих курьих ногах, тут что ни дом, то обязательно избушка на курьих ножках! Да это и не мудрено, ведь русские люди – это или Иваны – дураки, ищущие свой смысл в жизни, или ведьмы, к которым они пришли в гости в поисках этого самого смысла. А русская ведьма, как и положено в классической русской сказке, обязательно должна жить в избушке на курьих ножках! Не верите мне, так выйдите из своего метро, и поездите по Москве, увидите столько домов на куриных ногах, что после этого в жизнь курицу в рот не возьмете, даже бесплатно!

– Но почему же тогда Китайгородский утверждает, что его дом на двух куриных ногах – это нечто серьезное и оригинальное?

– Да потому и утверждает, что давно уже оторван от жизни, и живет в мире высосанных их пальца идей. Он и молодую жену себе взял только лишь потому, чтобы быть ближе к жизни, да только это ему ничего не дало, потому что она смеется над ним, и изменяет с кем попало, хоть со мной, хоть с вами, если вы этого захотите. Да только он этого не видит, и считает себя выдающимся архитектором. Но Вера Павловна и его, и всех остальных переиграет, и сама в итоге станет самой выдающейся. Как ваш портрет закончит писать, так и станет.

Глава двенадцатая

Общаясь с гостями Веры Павловны, я говорил с ними о чем угодно, и открыл в себе потрясающую способность поддерживать любой разговор. Я и раньше знал, что я человек умный, гораздо выше по своим умственным способностям, чем большинство других людей, но теперь я преисполнился о себе еще большего мнения. Гордыня моя возросла еще больше, а это означало, что увеличилась моя возможность демонстрировать людям свое презрение к ним. Мне уже мало было моих семечек, которыми я оплевал половину Москвы, я жаждал чего-то большего, я жаждал такого собственного унижения и такого собственного падения, грохот от которого разнесся бы по всей вселенной. Но до поры – до времени я сдерживал себя, предчувствуя, что мои падения и мои унижения еще впереди. Я, как и все, ожидал с нетерпением окончания своего портрета, и вел светские беседы с гостями, захаживающими на Плющиху. Я по-прежнему был главной изюминкой в салоне Веры Павловны (дом ее вполне можно было назвать салоном, в котором она играла роль радушной хозяйки, блещущей остроумием и красноречием). Обычно я позировал ей несколько часов в день, и мы разговаривали о самых разных вещах.

– Скажите, Семен, – спрашивала она у меня, – ведь у вас наверняка есть прошлое? Невозможно дожить до двадцати лет, и не иметь за плечами довольно большого прошлого. Скажите, у вас есть семья?

– Я порвал со своей семьей, – отвечал я ей, – и довольно долго жил один, скитаясь по разным местам, но я бы не хотел говорить об этом ни с кем, даже с вами. Простите, Вера Павловна, но эту тему я обсуждать не могу.

– Конечно, Семен, конечно, – тактично и мягко отвечала она, – я не собираюсь распрашивать вас о том, о чем вы не желаете говорить. Табу есть табу, и я в этом с вами полностью солидарна. У меня у самой в жизни есть масса вещей, о которых я не хочу говорить. Но все же я женщина, и поэтому не могу удержаться, и не спросить: скажите, вы любили когда-нибудь?

– Вы очень жестоки, Вера Павловна, – отвечал я ей, – вы спрашиваете о вещах, которые причиняют мне боль. Какая разница, любил ли я когда-нибудь, или нет, главное, что никто не любил меня. Ведь полюбить такого чахоточного урода, как я, это все равно, что полюбить мокрицу, или последнего таракана. Таких чахоточных уродов, как я, не любит никто, их только ненавидят и презирают, да еще высмеивают всеми возможными способами. Вы ведь тоже пишете мой портрет только лишь для того, чтобы посмеяться надо мной вместе со всеми?

– Вот здесь вы, Семен, ошибаетесь. Я вовсе не презираю вас, и не пытаюсь высмеять, я привязалась к вам достаточно сильно, и, будь вы немного постарше, смогла бы, наверное, вас полюбить.