Читать книгу "Места не столь населенные - Моше Шанин"

Ну, думаю, вот сейчас точно что-то по Уголовному кодексу произойдет, впервые за два года-то.

Либо мы его, либо он нас.

Так я рад был, что он назавтра пропал и история вся эта с волками. Сначала, конечно, думал – в район поехал, сдавать нас. Почему не сдать? Ведь он правильный такой был, Петя. Вот так же я, как сейчас, здесь сидел за столом, курил одну от одной и думал: сдаст, сдаст, сдаст.

А потом думаю: нет, не сдаст. Мы же кровь одна, у нас сердце на всех одно, мы как один здесь. Он – я, и я – он, и мы все – целое. Вместе мы, с пеленок, сызмальства и так далее. Нам жить, и нам друг друга в землю складывать.

Бобин только не в счет.

Так я думал.

…А тогда – хорошо, Коля Розочка из кочегарки вылез на шум, отвлеклись все. Всё в дыму, бабы визжат, мужики матерятся, ребятня носится, школа по крышу в говне.

И человек при пустой кобуре стоит – рот раскрыл, чуть не плачет.

Человек при пустой кобуре – это я.

Правоплоссковские

Федор Кальмарик

Главе администрации Устьянского района Архангельской области Кострикову А. В. от главы администрации МО «Плосское» Тарбаева Ф. Э. и неравнодушных жителей, с трудом населяющих то же самое

Заявление

Как я есть на деревне первейший иностранец, а проще говоря нерусский, и через это самое по причине национальности лицо пострадавшее, а также среди прочих уполномоченное и выбранное, хочу заявить нижеследующее.

Народ у нас простой.

Жег я вчера листву в огородце, а проходит тут мимо Зыбиха – милая старушка, но придурошная малость. Посмотрела она и говорит:

– Вот, был грех, в кой-то год искра от костра семь километров пролетела, и в Карповской сеновал сгорел.

Народ у нас простой как стружка, как опилок, как гвоздь, как трава. Так и я, примеряясь, а по науке говоря мимикрируя, и за чужие спины не привыкши скрываться и оттуда в сторону бормотать, сообщаю:

Отец мой, Эльмар Джабраилович Тарбаев, служил по месту рождения. То есть в пустыне, где в дозор по двое ходят, и один стоит, а второй в его тени отдыхает, чтоб потом наоборот. Солнце там в небе круглосуточно висит, пыль сухая, и птицы большие облетают дикие земли.

Здесь, в Право-Плосской, ветер чугунки в печи ворочает, а там ничего не ворочает, потому что нечего там пошевелить и потому что нет его вовсе по полгода и более.

Отец мой вырос в ауле и до работы завистливый всегда был. Также в предках он имел замечательных людей, и в строю потому он первый стоял, хоть по высоте смотри, хоть по ширине, хоть как.

Отрядили его тогда походную ленинскую комнату за ротой таскать. А походная ленинская комната – это два листа фанерных на петлях мебельных и с ручкой самой ни на что есть дверной. Килограммов, врать не буду, тридцать и сверху пять. Фотографии внутри, вырезки журнальные и вымпелы, все как полагается. Марш-бросок – несет, ученья – тащит, туда и сюда волокет.

И, значит, отслужил он и оставил здоровье свое в казахской пустыне. Кому такой великан в хозяйстве надобен? Вида много, толку чуть: никому. Отучился он на агронома в душанбинском техникуме, да и поехал куда подале.

Подале – это, значит, сюда.

Приехал. По деревне идет, а у самого шары на воробах, ведь в новинку всё. И встречается ему тут Аннушка, Анна Тяпта то есть, которая уже тогда по языковой части давала всем сдачи и прикурить.

– Это чей парничок-то? – спрашивает.

– Да ничейный.

– Здравствуйте.

– И вам. Эльмар я, работать приехал вот.

Посмотрела тут Тяпта на него, на круглые его глаза да на ручищи его огромные, и говорит:

– Какой же ты Эльмар. Кальмар ты.

Огорчительно отцу было такое услышать, у него отметина черная по спине наискось от комнаты ленинской.

– Да как вы смеете, – говорит, – это ж от фамилий Энгельс, Ленин и Маркс.

Посмеялась ему тогда Аннушка в лицо.

– Мне, – говорит, – без интереса…

Так и пошло – Кальмар.

Время зайцем бежит, время цаплей идет – встретил отец мать мою будущую. Все у него в один секунд оборвалось внутри и покатилось прочь. Дело молодое, кипучее, искристое. Так он к ней и эдак, сбоку, и напрямки, месяц за ней как на веревочке ходил, молчал как камень и рыба об лед.

Разглядела наконец она его среди прочих, вроде как впервые, обернулась и очень серьезно говорит:

– Всем вам одно надо, и тебе одно. А у меня надобность женская.

Взял ее тогда отец за руки, а руки у ней тонкие и шершавые, и говорит, а сам дрожит весь:

– Знаю, Машенька. Женская надобность – она круглая, гладкая. То надо, это надо, и третье, и вместе. За край ее не возьмешь и по кусочку не отхватишь. Гладкая она и трехэтажная, надобность твоя женская. Я готовый.

И вот таким образом объяснившись и обнаружив друг в дружке всё, что надо обнаружить, спустя неделю они расписались. Ускользила зима, отгремела весна, прошумело лето – пожелтел лист да облысела земля, тут и моя остановка, пора выходить.

Назвали меня Федором, а люди прозвали Кальмариком, потому что прозвище у нас впереди человека бежит и правду-матку докладывает.

И жил я себе спокойно сорок годов и два месяца до известного момента, пока не пришли ко мне люди и не сказали, что времена пошли совсем азиатские.

– Времена, Кальмарик, пошли совсем азиатские, – сказали люди, – а ты среди нас самый азиат, и мы тебя главой выбираем. Мы сроду никому взяток не давамши, а нынче, видно, без бакшиша и дела не сробишь.

И стал я главой, двенадцатый год с честью несу возложенное, и делаю вот какой вывод с высоты самого личного опыта и момента: Устья, что Плосское на две части делит, – это вполне себе граница, на манер государственной.

Работать я бегаю на тот берег и вижу в этом несправедливость и упущение. Наш берег, правый, он первый был. Дорога здесь была, и храм, и погост, и что приличному человеку угодно. А левоплоссковские что? То они школу дерьмом ученическим тушат, то человека на дереве теряют, то гроб с ним же в реку упустят.

Отдал я по весне распоряжение: обкосить всем дома, чтоб не дай бог. А на левой стороне что? Школа занялась! Прибегаю, глядь – а там обкошено меньше половины. Спрашиваю я людей:

– Как же так, люди?

– А это, – смеются, – Христу на бородёнку.

Всё им нипочем, всё шутка, всё забава.

Часовню вот тоже ремонтировали. Как сарай я ее принимал, как дрова, амбар был совхозный. Дыры там в полу – и козы внутрь забирались от дождя муку с пола, стен слизывать. Дурное легче легкого, а как полезное сделать – мозоль набьешь на мозгу. Ладно, придумал я: всё достал, всем обеспечил, делайте. Весь дом у меня утварью и убранством завален, с Архангельской епархии прислали. Позолота по всем углам блестит, на цыпочках хожу и боком, ни-ни, терплю.