Читать книгу "Мария Кантемир. Проклятие визиря - Зинаида Чиркова"

— Брынковяну слишком умён, чтобы напрямую обращаться к царю, — снова усмехнулся Константин, — да и слишком уж умеет льстить и лавировать. Когда умер отец Дмитрия Кантемира, Брынковяну сделал всё, чтобы Порта не утвердила Дмитрия, а ведь отец заставил бояр поклясться, что выберут Дмитрия господарем. Они-то поклялись, и отец знал, что не в пример старшему брату Дмитрий умён, образован и болеет о своей родине, да забежал Брынковяну вперёд и оклеветал Дмитрия перед Портой — будто бы глядит в сторону России. И не утвердил султан Дмитрия, отдал фирман на правление моему отцу, своему родичу. Я, конечно, был рад, а теперь понимаю, сколько потеряла Молдавия от этой частой смены господарей. И нисколько не держит на меня обиды Дмитрий, говорит, значит, Бог не хотел, чтобы он был господарем. А уж он был бы хорошим отцом своему народу — как и Брынковяну, открывал бы школы и церкви. У меня сил на это не хватает, едва выкручиваюсь, чтобы подати собирать. Да и уйду я когда-нибудь с престола, сил моих нет на это смотреть. Если бы силы были, ополчение бы собрал, да и либо погиб бы с честью, либо прогнал турок... Потому и молю принять Молдавию под русскую руку...

С изумлением слушал Толстой господаря Молдавии, такого ещё вроде полного сил и здоровья человека. Впоследствии он узнал о его судьбе: Константин действительно ушёл с господарского престола, увёл своих людей подальше от Ясс, оставил в строящемся новом селе молодую жену и сына, а сам отправился обратно в Молдавию собирать ополчение. Но, конечно же, ополчение было плохо вооружено, плохо обучено и хоть и горело ненавистью к туркам и местью, но было рассеяно отлично вооружённой и хорошо обученной турецкой армией. Сам Константин попал в плен, в Стамбуле ему отрубили голову...

Во всяком случае, теперь хоть один человек в Стамбуле был другом Толстому. Многое узнал о нём, Дмитрии Кантемире, Толстой от Константина, но ещё больше поразился его уму и образованности, когда столкнулся с ним на дипломатических советах у султана.

Они подружились, и хотя Толстому было запрещено посещать частные дома, покидать пределы отведённого ему дома, он находил предлоги, чтобы беседовать с Кантемиром, восхищался обширностью его знаний, его мыслью, объемлющей весь мир. Так и стал он крестным отцом Марии, старшей дочери Кантемира, и при всяком удобном случае старался побаловать умную и развитую не по годам девочку то подарком, то интересным рассказом.

Но с той поры, как злополучная кукла сделалась предметом такой перемены в девочке, Толстой уже реже виделся с ней, тем более что его донимали хлопоты и обдумывания того основного предприятия, с которым приехал он в Стамбул. То и дело порывался татарский хан пройтись набегом по русским землям, то и дело говорил о богатой добыче и полоняниках, так что Толстому приходилось использовать всю свою ловкость, всё своё умение лавировать, подкупать, льстить, чтобы татарский хан отложил своё намерение.

На прощание Константин Дука просил Толстого не задерживаться в молдавской земле. Если Толстой дождётся басурманских приставов, то, конечно же, они учинят несносные убытки и разорение, потому как прибудут не одни, а с отрядом, а уж турчины не преминут воспользоваться своим положением и начнут свои бесконечные поборы.

Пожертвовав своим престижем, Толстой решил продолжить путь без османских приставов. Только за Дунаем встретили его сопровождающие, и Толстой даже не сделал им замечания о невыполнении договора о посольстве.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Старшая дочь, Мария, не переставала беспокоить Кассандру. Нет, она была не по возрасту послушной, развитой, уже читала со своим приходящим учителем и по-гречески, и по-турецки, разбирала старые свитки на латыни, а уж по-итальянски иногда беседовала даже с Толстым, правда всё реже наведывавшимся в дом своей крестницы. И свои домашние обязанности справляла ловко, быстро, приказания невольницам отдавала не по-детски властным голосом. Кассандра уже вручила ей ключ от самого важного шкафа — этот вращающийся шкаф, пузатый и объёмистый, одной стороной выходил в селямлик, на мужскую половину дворца, а второй — в харем, на женскую половину. На мужской половине вкладывали в этот шкаф всё, что нуждалось и стирке, глажке, починке. Мария отпирала его большим резным узорчатым ключом, поворачивала на оси, и всё, что требовало её догляда, оказывалось перед ней. Она разбирала вещи, сначала под присмотром Кассандры, а потом и сама научилась. А отделанные шаровары, высокие чулки, проглаженные плащи и даже башмаки с загнутыми носками снова складывала в шкаф на специальные полки. Закрывала его с этой стороны и поворачивала на мужскую половину. Там вещи раскладывали рабы и невольники, и отец, Дмитрий Кантемир, никогда не знал нужды и желания что-нибудь переиначить в предназначенных для переделки вещах...

Всё это было так, но Кассандра видела, что из зелёных больших глаз Марии, осенённых длинными тёмными ресницами и почти сросшимися бровями вразлёт, словно бы ушло что-то весёлое, детское, непосредственное.

«Маленькая старушка», — часто горевала Кассандра, взглядывая на Марию, и часто сравнивала её со Смарагдой. Правда, та была ещё мала, на два года моложе Марии, но её заразительный смех, бесконечный топот по всем комнатам, а особенно её прыганье на низких мягких диванах, окаймлявших по сторонам почти все комнаты, приводили Кассандру в умиление. Это была настоящая девчонка, непоседа, но мать никогда не наказывала младшую за шалости и вздыхала от жалости и удивления, когда слышала, как выговаривает Мария Смарагде, как берёт её за руки и усаживает перед чёрными табличками, на которых сама писала белыми кусочками известняка.

«И когда ушло детство из моей старшей дочки?» — опять горевала Кассандра и слёзно делилась своими страхами с Дмитрием. Но тот только с умилением выслушивал рассказы об успехах дочери в чтении и письме и не находил ничего особенного в том, что Мария была слишком старательна и добросовестна.

С самого утра, покончив со всеми хозяйственными делами, удалялась Мария в маленькую греческую домовую церковь, увешанную старинными иконами греческого классического письма с золотыми и серебряными окладами, в мерцающую полутьму синих лампад, зажигала толстые витые свечи перед образом её любимой Богородицы, тёмным, почти выщербленным, и безмолвно смотрела в грустные, всепонимающие глаза Божьей Матери.

Мария знала все молитвы, которым мать научила её, часто про себя повторяла их и по-гречески, и по-латыни, но по утрам, стоя перед иконой Богородицы, она лишь смотрела на лик, ни о чём не думала и только знала в душе, что всё понимает про неё Божья Матерь и не надо её ни о чём просить.

Раз в неделю в их домовую церковь приходил священник из церкви Святой Ирины и служил настоящую службу. Но Кассандра понимала, что этой службы было недостаточно для детей и всей семьи, и решила, что пора приобщить Марию к настоящей церкви, к настоящим богослужебным требам.

И опять, как в тот раз, когда они с Марией побывали в большой общественной турецкой бане, Кассандра приказала заложить коляску, обрядила Марию в длинный греческий далматик, накинула ей на голову прозрачное покрывало и, внимательно присмотревшись к всегда грустным, серьёзным глазам дочери, вышла с нею на внутренний двор харема. Этот дворик был таким же, как и двор селямлика, только немного меньше, но и здесь в центре стоял небольшой фонтан, струя которого скатывалась по разноцветным раковинам всё меньшего размера к небольшому же бассейну, где плавали золотые рыбки.