Читать книгу "Перуну слава! Коловрат против звезды - Лев Прозоров"

Только оружия не было здесь: свята Купальская ночь, ночь мира и любви. Сам Световит в эту ночь оставляет тяжелый меч и смертоносный лук. В венке из невянущих цветов, на белом скакуне спускается он на землю, и оттого светла эта ночь.

И уже завертелось бревно, перехлестнутое веревкой, что сжимали в руках Скальские. Тихо было – рождался Святой Огонь, земной брат Световита. Никто не оглянулся на конский топот, надвигавшийся со стороны дороги, все взгляды были прикованы к кресиву. Кто и услышал, подумал – проезжие люди спешат примкнуть к празднеству.

– Стойте! – прогремел над примолкшей толпой голос. – Именем круля Мечислава – остановитесь!

Услышав имя круля и моравский выговор, на голос начали поворачиваться.

Их было дюжины две черноусых, кареглазых кольчужников – мораваков в клепаных шеломах, с мечами и чеканами у поясов, со знаменитыми моравскими луками у седел.

И на их щитах и впрямь раскинул крылья Пястов белый орел.

И еще – рядом с предводителем сидел на мышастом мерине человек в черном балахоне и черном же куколе. На груди у него медно поблескивал крест с изображением Распятого.

Пан Скальский остановился и хмуро поглядел на пришельцев. Уже то, что они явились в Святую ночь при оружии и доспехах, было неслыханным поношением извечных обычаев. А уж приволочь с собой слугу Мертвеца… В другом месте, в другое время Збигнев Скальский просто плюнул бы под копыта коня вожака, – если не в лицо всаднику.

– Моравак, – тяжко сказал он. – Я слыхал, в твоей земле позабыли честь и обычаи предков. Но здесь Польша, а не Морава. Посему либо убери прочь свое железо, если хочешь остаться с нами, либо убирайся сам и не оскверняй воздух Святой ночи своим дыханием.

– Я привез вам волю круля! – крикнул моравак. Он видел, что люди расступаются прочь от его дружины. Не от страха, от гадливого нежелания даже стоять рядом с нечестивцами. И в голосе его звенела нешуточная злость.

– Воля круля подождет утра. Сегодня Святая ночь, или на Мораве и ее позабыли?

– Нет, ты выслушаешь ее! И немедля! – моравак встал в стременах и заревел: – Люди! Просветившись светом истинной веры, круль Мечислав повелевает! Отныне и навеки прекратить беззаконные беснования Купальской ночи! Не зажигать огня, кощунственно именуемого святым; и не творить у него поганских игрищ!

Толпа кметов ахнула – не оттого, что услышала, до большинства страшный смысл сказанного еще не дошел. Просто пан Скальский бросил веревку.

Бросил веревку священного кресива.

– Или ты, или круль – обезумели! – выкрикнул он. – На Святую ночь и Попель Братогубец не посягал! Она древнее всех крулей!

Тут человек в черном положил на плечо мораваку свою длань – тощую и белую, словно пясть скелета, – и произнес несколько слов на чужом языке.

– Sapienti sat… esse delendam… gladis at fastibus, – разобрала Ядвига.

По знаку предводителя двое мораваков стронули с места своих коней и подъехали к кресиву. Они дважды взмахнули секирами, а оцепеневшие люди только-только начали понимать, что они делают…

Рушат священное кресиво.

Отец Ядвиги схватил коня одного из всадников под уздцы. В тот же миг Прибывой в рысьем прыжке вышиб из седла второго кольчужника и подкатился, сцепившись с ним, под копыта коню вожака.

Мелькнула секира, и Збигнев Скальский страшно крикнул и зашатался. В пыль у копыт коня упала отрубленная, в мозолях от меча, десница хозяина Скалы. И еще раньше, чем замерли ее судорожно шевелившиеся пальцы, копье предводителя с хрустом вгрызлось в голую спину Прибывоя.

Здесь для Ядвиги все затянуло сизой дымкой. Она едва помнила, как молчаливыми боевыми псами рванулись на мораваков слуги и кметы Скальских – кулаки, рубахи, венки на злые конские морды, на стену щитов и кольчуг, оскалившуюся мечами и чеканами. Как с ними кинулась она в твердой решимости выхватить из-под ног сражающихся что-то очень ценное и хрупкое. Как рухнул рядом с ней – едва успела увернуться – пробитый копьем молодой кмет. На лице ни боли, ни страха, только безграничное изумление…

Они никак не могли поверить в то, что творилось. Их убивали. Убивали у родного порога. Убивали пеших, полунагих, безоружных. Убивали в Святую ночь мира и любви…

И когда они это поняли, они побежали. Они бежали по сырой от целебной купальской росы траве, а вслед гаркали луки и весело свистели стрелы, ржали кони и всадники кололи копьями, рубили с седла… Большинство, не столько из благоразумия, сколько по купальской привычке, кинулись в лес, волоча на себе раненых и истекающих кровью. И лес не выдал – конники поворачивали прочь от опушки…

Ядвига бросилась к замку. Что бы с ней было – неведомо, но кто-то, бежавший сзади, вдруг упал, придавил к земле, оцарапав проклюнувшимся из груди стальным жалом стрелы. Рядом гремели копыта и улюлюкали мораваки, и она затаилась под наливающимся холодной тяжестью телом, прижимая к груди спасенную из-под ног и копыт драгоценность.

Больше она ничего не помнит. Ей рассказали, что утром ее привели к замку испуганные кметы. К груди она прижимала окоченевшую длань отца.

Очнулась она лишь на следующий день. И все сутки провела у постели Збигнева Скальского…

– Когда отец услышал рог пана воеводы, он послал меня к воротам. Отец сказал: «Уж если пан Властислав пришел, чтоб напасть на друга в его доме, то ни мне, ни вам, дети, незачем оставаться на этом свете».

Ядвига замолчала, глядя на воеводу спокойными зеленоватыми глазами. И воевода, не отводя взгляда, взял ее руку.

– Панна Ядвига, – от скорби, жалости, гнева голос его скрежетал, как ржавый меч, когда его тянут из ножен. – Панна Ядвига, клянусь…

– Не надо, пан воевода, – она наконец опустила глаза и вынула свою холодную руку из его пальцев. – После… после всего, что случилось, я боюсь верить клятвам. Мы пришли. Отец ждет пана. – Ее белые пальцы отодвинули тканый полог с обережным узором из крестов с заломленными посолонь концами.

Кожа, изжелта-серым воском обтекшая высокие скулы, заострившийся нос, синие губы под инисто-белыми усами. Под прикрытыми веками что-то двинулось.

– Отец, – впервые Ядвига заговорила живым, теплым голосом. – Отец, это пан Властислав. Он пришел…

Синие губы шевельнулись:

– Спасибо, дочка… спасибо… Иди…

Колыхнулась тканая занавесь. И дружинники круля Земомысла остались вдвоем. Горел каганец.

– Ты пришел… – дохнули синие губы.

– Пришел.

– Хорошо… – восковая рука на одеяле двинула пальцем. – Сядь.

Пан Властислав опустился на лавку.

– Я тут лежу… Думаю… – при вздохах у Збигнева Скальского дергалось лицо и что-то сипло, глухо клокотало под одеялом. – Я же… Ты знаешь, всю жизнь – крулю… И отцу его… За что?! – Збигнев повернул голову, и пан Властислав впервые увидел его глаза.