Читать книгу "Дездемона умрёт в понедельник - Светлана Гончаренко"

— Нет. Но мне сейчас от Мумозина не борода нужна. Он договор должен со мной подписать, а чего-то тянет.

— А! Это на него похоже, — злорадно засиял Шехтман, сообразив, что перед ним не поклонник Мумозина. — Он настоящий жулик! Крепко на руку нечист! Вы видели енотовую шубу с кистями?

Самоваров кивнул.

— Вот-вот! Либо держитесь от него подальше, либо наседайте, наседайте сильней! Не то останетесь с носом!

— А где бы я мог его найти, чтоб насесть? — спросил Самоваров.

— Гримируется он, где же еще. Он ведь Чацкого сегодня играет. В бороде! Он называет это реализмом. Вы видели когда-нибудь Чацкого с бородой?

Самоваров задумался.

— Не видел, — признался он. — Что, тут у вас и Чацкому пятьдесят лет?

— Ну, это не так важно, если актер хороший…

— Не скажите! — не согласился Самоваров. — Я еще из школьных лет вынес, что Чацкий этот Софью девочкой все в какие-то темные уголки завлекал. Если ему пятьдесят, он, выходит, старый педофил? И, будучи застукан, кричит: «А судьи кто?»

У Шехтмана заблестели глаза:

— Скажите, какая у вас трактовка! Провокационная, свежая, оригинальная! Какое созвучие с современными проблемами! Это очень даже может быть! Жаль, что Софью у нас Марина Андреева играет. Не тянет на нимфетку. Жаль, жаль, ведь если бы…

«Не-е-ет!» — послышался извне какой-то рев. Самоваров и Шехтман выглянули за дверь. По коридору прямо на них неслась удивительная Таня. За ней огромными прыжками следовал Геннадий Петрович Карнаухов во фраке, с накладными волосами и синтетическими бакенбардами. Таня была легка и быстра. Она промчалась мимо, обдав Самоварова и Шехтмана холодом вихря. Но Геннадий Петрович брал ростом и мощью. Он скоро настиг беглянку, прижал к стене, заломил ей локти и заревел:

— Никуда ты не поедешь! Поняла? Незачем! Не поедешь! Не-е-ет!

Таня ничего не отвечала, только выгибала набок шею, отворачиваясь от Геннаши. На ее лице не было ни боли, ни раздражения, ни злости. Он просто пережидала бурю А Геннадий Петрович все свирепел, тряс ее и потихонечку начал уже стучать ею о стену.

— Геннаша! Геннаша! — проговорил Шехтман так тихо и вкрадчиво, будто перед ним не здоровенный мужик трепал даму, а малыш-ползунок с бессмысленной улыбкой и слюнявым пузырем на устах подбирался к горячей печке. Карнаухов обернулся на этот ласковый голос.

— А, здравствуйте, Ефим Исаевич! Как ваше здоровье? — спросил он, тяжело дыша и не выпуская Таню.

— Мне лучше, спасибо, Геннаша. Только тише! Оставь Таню. Как ты сейчас на сцену выйдешь? Ты «Отелло» репетируешь, там и успеешь Таню задушить, а пока иди, иди…

Карнаухов выпустил было Таню, и она хотела уйти, но в последний момент Отелло передумал, и серый тонкий свитерок потянулся и затрещал в его железном кулаке. Таня пощадила свитерок и осталась стоять, спокойно глядя в сторону.

— Ефим Исаевич, она ведь задумала в Москву ехать! — жалобно захрипел Геннаша. — К этому кобелю Горилчанскому! Он ей и письмо прислал, зовет. Я сам конверт видел! А кому она в Москве нужна? Сколько там таких? Потаскает ее этот кобель и бросит. Знаем, «Чайку» играли!

Шехтман шумно вздохнул, но поддержал Таню:

— Все верно. Все верно! Таня, уезжай. Нельзя тут закисать. Геннаша, пойми, у Тани редкий, изумительный талант, который здесь погибнет. Она не таскаться едет в Москву, а самореализовываться.

— Как же! Не таскаться! В стриптиз он ее сдаст, этот кобель! Я не пущу!

— Таня! — воскликнул Шехтман. Он, наверное, хотел, чтобы она защищалась, оправдывалась. Она и защитилась — сказала своим спокойным надтреснутым голосом:

— Пусть он отстанет. Это мое дело, моя жизнь. Он мне никто.

— Как никто? Как никто? — взревел снова Геннадий Петрович. — Мы, между прочим, еще не разведены! Я тебе муж, и я отвечаю!..

Он захлебнулся гневом и встряхнул Таню.

— Отпусти, рукав порвешь, — брезгливо подернулась она. — Я сама знаю, ты мне кто или никто.

— А это мы посмотрим!

Карнаухов изо всех сил скрутил в кулаке Танин свитер и снова схватил ее за локоть.

— Что тут происходит? — раздался хозяйский голос Мумозина. Он, тоже во фраке, с веселыми румянами, нанесенными повыше бороды, спешил по коридору к месту событий. Спешил не один, а во главе целой толпы в диких одеяниях от Кульковского. Мелькнула и смуглая Марина, и Альбина Карнаухова в чепце, похожем на подушку, и Юрочка Уксусов в неизменном малиновом пиджаке.

— В чем дело? — властно переспросил Мумозин.

— Это дело как раз не ваше! Посторонних не звали! — буркнул Карнаухов, еще держась за Танин свитер, но явно уже желая переключиться на жабо Мумозина или его бороду.

— Как вы со мной разговариваете? — возмутился Владимир Константинович.

— Не разговариваю я с тобой, не разговариваю! Вон пошел! — хрипел Карнаухов.

Таня холодно посмотрела на Мумозина. Свитерок ее так был перекошен и задран Геннашиной лапой, что обнажились полоса белого живота и английская булавка, которой вместо оторванной пуговицы были застегнуты ее брюки.

— Я, Владимир Константинович, уезжаю в Москву. Скоро, — сказала она.

Брови Мумозина, карандашом нарисованные вразлет, встали вертикально:

— Как это? Кто вам позволил?

— Ну вот, еще один не позволяет, — равнодушно отвернулась Таня.

— Я не один какой-то! Я художественный руководитель! Вы плотно заняты в репертуаре. Билеты проданы! Репетируется «Отелло»! У вас, в конце концов, есть обязательства, есть контракт, и я принудю… принужу… вынужден принудить вас к выполнению вами взятых вами… — Мумозин вконец запутался.

— А пошел ты! — вставил Геннаша.

«Наконец-то! Я не посмело этого сказать, хотя на языке вертелось», — отметил про себя Самоваров. Он все еще выглядывал из двери Шехтмана. От криков и непокоя у него снова разболелась голова и стало подташнивать. Проклятый Кучум!

— Это неслыханно! — снова завелся Мумозин. — Послезавтра «Последняя жертва»! Да я вас за срыв спектакля! В приказе!

— Тугину послезавтра я могла бы сыграть, — подала голос Мариночка.

— Кто на тебя, облезлую, смотреть станет! — не удержалась белокурая Альбина. Во все время скандала она не сводила тоскливых синих глаз с могучей фигуры Геннадия Петровича. Тот тяжело дышал, но, кажется, уже отходил и на глазах скучнел. Владимир Константинович приободрился:

— Предательство отвратительно! Вы, Татьяна Васильевна, предаете театр, предаете искусство. Мы сквозь пальцы смотрели на многие ваши деяния — на недисциплинированность, на опоздания, на неуважение принципов психологического… А, Ефим Исаевич! — он наконец заметил Шехтмана. — Добрый вечер! Вот, полюбуйтесь на плоды вашего попустительства. Посреди сезона, в напряженный для театра момент избалованная вами госпожа Пермякова вздумала устраивать свои личные делишки…