Читать книгу "Воздаяние храбрости - Владимир Соболь"

В Кахетии стояли два батальона Грузинского полка и один Ширванского. Три тысячи человек обязаны были прикрывать Алазанскую линию от набегов двуногих хищников из Джар, Белокан, из Дагестана, до сих пор еще полностью не усмиренного. Валериан вспомнил рассказы Новицкого и покрутил головой: сколько еще десятков лет пройдет, прежде чем эти люди поймут, что надо возделывать свою землю, а не красться за добычей в чужую.

Сколько людей было у Вельяминова, по ту сторону Кавказских гор, Мадатов даже не думал. Черкесы, кабардинцы, чеченцы одним существованием своим удерживали на Кубани и Тереке подвижные отряды пехоты и кавалерии. Сколько там держал Ермолов батальонов, рот, эскадронов, казачьих полков, Валериан не спрашивал, потому что заранее знал ответ – мало. Сил не хватало ни закрыть наглухо обе приграничные линии, ни наложить тяжелую руку на горные и лесные аулы. Взять хотя бы роту из-за хребта, значило открыть калитку для разбойничьих шаек, то есть самому отдать в разграбление, пожог и полон несколько деревень и станиц.

В Тифлисе, помнил Валериан, стояли карабинеры, семь рот, две тысячи человек. Батальон херсонцев – еще тысяча с малым. Две роты Грузинского полка, три роты егерей сорок первого – всех вместе не набиралось и до полутора тысяч. Небольшие отряды по несколько сот человек стояли в городах Картли, стерегли перевалы Военно-Грузинской дороги. Нижегородские драгуны расположились в Кара-Агаче, но в шести эскадронах не набиралось вместе и девятисот сабель. Десяток донских полков, в каждом четыре сотни коней, разбросаны по всему Закавказью…

Валериан поставил последний квадратик рядом с Каспием, вблизи Баку, и выпрямился. Синие значки представляли пехоту, красные – кавалерию; черные стрелки на желтом фоне обозначали количество пушек. И все они безнадежно терялись на белом огромном пятне, протянувшемся между двумя морями – Каспийским и Черным. Откуда нужно ожидать первого удара? От Эривани – на посты у озера Гокча[17] и дальше на Безобдал, чтобы прорваться в Лорийскую степь? Из Нахичевани на Караклис? Или все же Аббас-Мирза решится перейти Аракс мостом и бродами и всей своей чудовищной силой ринется в широченную долину Куры? А там его до самого Тифлиса никто не удержит. Отправить приказ в Шушу полковнику Реуту выдвинуть егерей сорок второго к Худоперинскому мосту? Но Аббас торопиться не станет. То есть сам он может еще погорячиться, захочет показать всему Ирану от Азербайджана до Хорасана, что только случайно дал русским торжествовать в двенадцатом году при Асландузе и Ленкорани. Но с ним сейчас идет Амир-хан, воин отважный и умный. Он остановит Аббаса на правом берегу Аракса и будет ждать, пока страшная курдская конница не прорвется через южные предгорья Карабаха. Тогда отряд Реута можно считать потерянным; и те, кого минуют свинец и сталь, еще позавидуют павшим. И после этого несчастья дорога на Тифлис опять же открыта, уже окончательно. Нет, Реута из Шуши трогать никак нельзя. Пусть сидит в крепости, пусть хотя бы обозначает угрозу. А там поглядим – решится ли Насиб-Султанэ прошмыгнуть мимо, подставить свой тыл, пути сообщения для возможной атаки русских? Или же ему придется дробить силы, ставить крепкий заслон. А это значит, что к Тифлису подойдут не все десятки тысяч, что собрались месяц назад у Тебриза.

Но ведь и командующий не выдвинет из Тифлиса ни одной роты. Все его силы: тридцать тысяч штыков, пять тысяч пик и сабель, девяносто орудий – разбросаны по всему Закавказью. Десяток рот, что стянуты к самой столице Грузии, должны выдержать основной натиск персидских полчищ, остановить, не дать Аббас-Мирзе устроить такую же резню, как предок его, Ага-Мохаммед, первый Каджар на троне Ирака. Если бы только из Петербурга прислали хотя бы одну дивизию! Валериан даже замычал от тоски, представив, как хорошо стали бы батальоны и роты в нужных местах, как быстро бы остыли горячие головы при одном только виде сотен холодных лезвий штыков, примкнутых к ружьям. Но в столице сейчас мало заботятся делами южных границ империи. Они там не могут до сих пор разобрать, не только как управлять огромной державой, но и кому же в ней править. Два императора – слишком много и для России. Почему гвардейские пушки били картечью по гвардейским полкам? Где был Преображенский полк? На кого уставили штыки его гренадеры? А ведь среди тех, кто служит сейчас, можно найти одного-двух ветеранов, помнящих еще уроки офицера Мадатова, тогда, двадцать лет назад, еще совсем молодого поручика.

И Софья пропала. Поехала утешать императрицу, а та ненадолго пережила мужа. А тут сменяется власть, бунт, свара, где она сейчас, сумела ли выбраться из Петербурга? Уже вторая половина июля, а от нее нет даже единой строчки. Еще три дня, может четыре, и ему, генерал-майору Мадатову, надо уже возвращаться в Тифлис, там, посовещавшись с Ермоловым, ехать далее, в Карабах…

За спиной кашлянули. Валериан обернулся. В дверях, распирая косяки налитыми плечами, стоял Василий.

– Ну, что тебе? – буркнул Валериан недовольно, впрочем, без злобы. – Обедать – обедал. Второй раз к источнику не пойду. Хватит уж мне эту гадость хлебать. Приказываю считать генерала Мадатова излечившимся навсегда.

– Кто же осмелился издавать такие приказы в мое отсутствие? – раздался вдруг из-за спины денщика знакомый голос, низкий, распевный, чуть поднимающийся в конце каждой фразы.

Валериан ахнул и бросил руки вдоль тела. Круглое лицо Василия, его мощное тело вдруг провалились назад, в темную глубину дверного проема, и на его место стала – княгиня Мадатова, Софья…

II

В дверь постучали. Валериан, оперевшись рукой о плотную перину, легко перебросил тело на край широкой кровати. Софья продолжала лежать, только натянула простыню до подбородка. Мадатов откинул створку в сторону, до упора, и в проем вместе с солнечными лучами от галереи торжественно вплыл Василий. Глядя ровно перед собой, он прошествовал к столу, с которого хозяин едва успел скатать карту, и водрузил на столешницу огромный и, видимо, тяжеленный поднос, который он, впрочем, нес на вытянутых руках, не выказывая напряжения вовсе. Снял белые тряпицы, покрывавшие блюдо, поклонился, все так же не поворачивая головы, сделал четкий поворот кругом и, слегка подволакивая левую ногу, вышел.

– Спасибо! – кинул ему в спину Валериан и притворил дверь. – Что хочешь, Софья? Винограду, персиков, может быть, дыни?

Себе он налил из кувшина полный стакан, накинул халат и опустился на табурет. Жена его приняла пышную кисть и, чуть приподнявшись, стала отщипывать и кидать в рот одну за другой громадные черные ягоды. Обоим сделалось легко и покойно. Валериан с наслаждением разглядывал лицо Софьи, обрамленное черными волосами, что выбились из прически, тщательно, он это знал, уложенной для него одного, и угадывал под льняным полотном формы тела, которое он только что неистово целовал от шеи и вниз, до самых розовых подушечек пальцев.

Софья Александровна также оглаживала, уже только глазами, тело супруга, такое же поджарое, ловкое, сильное, страстное, каким она увидела его впервые десятилетие назад, в Санкт-Петербурге. Годы, которые можно до сих пор еще пересчитать по пальцам, но сумевшие вместить в себя столько горя и радости, надежды, разочарований, обид, страхов и упорной веры в успех, что ей казалось, будто позади уже не одна, а две-три жизни, прожитые рядом с этим человеком, генералом, военным правителем огромного края. И все-таки она не могла бы по совести сказать, что узнала мужа до последнего донышка его горячей души. Он мог быть одновременно и опрометчиво-храбрым и рассудительно-осторожным, высокомерно-насмешливым и ребячливо-непосредственным; он мог легко простить случайно задевшего его человека и вдруг по-мальчишески обидеться на какую-то совсем уж нелепицу. Она приподнялась на локте.