Читать книгу "Зона Синистра - Адам Бодор"

Птица, сидевшая у нее на плече, качнулась, перевернулась и с неподвижными, обледеневшими крыльями упала в снег. Видно, села она на нее для того лишь, чтоб умереть. Говорят, птицы, те, что приносят с севера тунгусский насморк, сами тоже становятся его жертвами. С прибытием Мустафы Муккермана вокруг, как по сигналу, воцарилась тишина; ветер унялся, снежные хлопья замерли в воздухе. Остались лишь плотные сумерки, в которых теперь вместо молний мелькали лучи фар камиона; солдаты подняли шлагбаум, пропуская машину. Боковые стены фургона, выкрашенные в серебристый цвет, сплошь пестрели самыми разными дурацкими рисунками, какие только могут прийти в голову такому бродяге, неустанно скитающемуся от границы к границе: тут можно было увидеть и синие пальмы под пурпурным небосводом, и бесстыдных зеленых мартышек, а одну из стен украшала одинокая, низко свесившаяся женская грудь.

Из амфибии вылезли серые гусаки и сбили ногами снег с номеров на машине, чтобы убедиться, что приехал именно тот, кого они ждали. Потом обошли теплый, утомленно пощелкивающий капот, потрогали серебристую стенку кузова; при виде яркой мазни в глазах у них появилось хмурое неодобрение.

Тем временем и Мустафа Муккерман опустил стекло в дверце кабины. Высунув огромную, как мешок, круглую голую руку, он в знак приветствия сделал общеизвестный жест, несколько раз подняв и опустив сжатый кулак. Серые гусаки даже переглянулись: не мерещится ли им подобная дерзость? Ничего хорошего это не предвещало.

Кока Мавродин толкнула меня в бок: дескать, давай, начинай; теперь мне нужно было только почаще нажимать кнопку. Если под пальцами у меня замигает лампочка, значит, пора менять пленку. Я заглянул в окошко видоискателя, и разрисованный камион, водитель, серые гусаки с доберманами задвигались, в миниатюрном варианте, на матовом стеклышке. А Мустафа Муккерман привел в действие какой-то механизм, боковая дверца кабины открылась, и хитрое приспособление, подняв шофера вместе с сиденьем, опустило его на землю, где он встал на ноги. Мустафа был одет в красный комбинезон, под которым колыхались огромные, округлые массы плоти в складках жира. Даже воздух вокруг него дрожал и переливался, а снег под ногами на глазах стал подтаивать. Заметив, что из караулки вышли два щуплых таможенника — должно быть, его старые знакомые, — он весело помахал им и, держась за скобы на стенке кузова, наверняка приделанные специально для этой цели, двинулся, гремя ключами, к задней двери, чтобы дать им возможность осветить своими фонариками штабеля курящихся сизым парком, заиндевелых туш. Он как раз готовился сорвать с замков пломбы, когда Кока Мавродин остановила его: не надо, нечего тратить время на пустяки.

По ее знаку серые гусаки подскочили к Мустафе Муккерману, встали с двух сторон и предложили ему раздеваться — прямо там, где стоит. Это — приказ полковника, но полковник, поскольку он дама, этот приказ не хотел бы произносить сам. А то его еще не так поймут.

— Это будет мой первый подобный улов, — сказала она мне вполголоса. — Знаете, до сих пор я служила на теплом юге, работала на ферме.

— Господь вам поможет…

Снегопад в самом деле кончался; серые гусаки попробовали утешить Мустафу Муккермана тем, что в караулке сейчас не намного теплее, да он бы туда и не поместился. Так что нечего ждать, пускай раздевается, и как можно скорей, донага.

— Само собой, — кивнул шофер. — С величайшим нашим удовольствием.

— Где это вы изучили так хорошо наш язык? — удивилась Кока Мавродин.

— Где? А, это так, между делом. Язык, он ведь сам в окошко влетает, с ветром.

— Знаете, я считаю достойным глубокого сожаления, что приходится прибегать к подобным мерам. Причем по отношению именно к вам, человеку, которого мы так уважаем.

— О, для меня это чистое удовольствие, — улыбнулся шофер Мустафа Муккерман. — Я и так мечтал вам показать свою письку.

Кока Мавродин отвела сначала глаза, потом бросила на меня быстрый взгляд, чтобы проверить по моему лицу, верно ли она слышала. Потом вынула из кармана остро отточенный чернильный карандаш, словно собираясь записать сказанное шофером на ладони или прямо в воздухе. Оба серых гусака тоже тянули шеи, вслушиваясь в улетающие слова. А Мустафа Муккерман, словно этого только и ждал, расстегнул молнию на груди и на животе, чтобы освободиться от одежды. Комбинезон его был особый, шитый специально на него: открыв молнию, он встряхнулся, и комбинезон упал наземь. То, чего от него требовали, он выполнил беспрекословно — и теперь стоял голый, с подрагивающими жировыми подушками, среди серебристых снежных хлопьев.

— Не думайте, что я делаю это охотно, — обернулась ко мне Кока Мавродин. — Профессия у меня другая, а голых людей я вообще терпеть не могу. Но тут поступил сигнал от польских товарищей: этот тип собирается что-то незаконно провезти по территории нашей страны, спрятав контрабанду в складках жира на геле. Что именно, они, к сожалению, не сообщили.

Словно обвисшие крылья, с плеч, лопаток, поясницы Мустафы Муккермана — если кто-нибудь взял бы на себя смелость назвать это плечами и поясницей — свисали трясущиеся, зыбкие пласты и складки плоти и кожи. Доберманы упирались всеми четырьмя лапами, отказываясь обнюхать шофера; серые гусаки изо всех сил подтаскивали их к нему за ошейники. Мустафа Муккерман псов абсолютно не интересовал.

— Лучше всего, если отдадите добровольно, — спустя некоторое время заговорила полковник Кока Мавродин. — И тогда самое трудное будет позади.

— Я не тороплюсь, — ответил шофер.

— Не верится мне, что вы только и мечтаете, чтобы мои люди ощупали вас со всех сторон.

— Почему бы и нет? Я очень даже обожаю, когда мне яйца чешут.

Карандаш, зажатый в пальцах Коки Мавродин, дрожал; серые гусаки приступили к досмотру. Пальцы их медленно, тщательно, прочувствованно исследовали складки кожи, находили потаенные места, скрытые глыбами буйного мяса. Они даже раздвинули тяжелые ягодицы Мустафы Муккермана и с мрачной сосредоточенностью заглянули в щель между ними, покачали мошонку с лениво спящими в ней ядрами. Когда они покончили с этим, у них едва хватило духу взглянуть друг на друга: даже в самых интимных местах, самых скрытых тайниках на теле турка-шофера они не нашли ничего.

А Мустафа Муккерман стоял, расставив ноги, с некоторым ожиданием на лице, словно сожалея, что все так скоро закончилось. И, поглядывая вокруг из-под пухлых век, рассеянно переминался с ноги на ногу в лужах растаявшего снега.

— Вы тоже заметили, что он ухмыляется? — блеснула на меня взглядом Кока Мавродин. — Но — какого, спрашивается, дьявола?

— Во-первых, — ответил вместо меня Мустафа Муккерман, — чтобы хорошо выглядеть на фотографиях. Во- вторых, все это я еще вчера видел во сне. Поэтому у меня, как ни прискорбно, нет того, что вы ищете.

Кока Мавродин уставилась на серых гусаков, бросила беглый взгляд, кажется, и на меня, потом, резко сломав карандаш, который она, очевидно, приготовила для чего-то, швырнула обломки в снег. И, как человек, который сделал все, что мог, двинулась к ожидающей ее амфибии; следом за ней, сохраняя строгое выражение на лице, заторопились серые гусаки. Я тоже, с тяжелыми фотоаппаратами на шее, отправился было за ними.