Читать книгу "Дело диких апостолов - Михаил Карчик"

— А если я уйду, вернешь? — так же хрипло спросил Том.

— Живым верну. Но только ты нормально уйдешь. Без мин. Сам их выкопаешь. А карту поля мне оставишь.

Том сквозь зубы присвистнул. Много захотел сволочь. Впрочем, это шанс.

— Я все мины снять до ночи не успею. Ты же сам понять должен: через три часа стемнеет. Вдобавок, местные кадры два десятка мин без карты поставили. Я их смогу убрать только утром. Давай до полудня.

Собеседник молчал около минуты, обдумывая предложение. Наконец, Джерван-хан заговорил опять.

— Хорошо. Но никаких шуток. Не то — хуже будет.

«Что может быть хуже?» — подумал Том. Но спросить уже не было возможности. Связь прервалась.

Сначала Том несколько раз тихо и ожесточенно выматерился. Если бы враги вернули Тима, чего-нибудь ему отрезав, так какую-нибудь незначительную малость, это было бы справедливо. Тимофеев просто поторопился. Не стал делать крюк, поехал вдоль реки, на другом берегу которой находился враг. Кстати, ему же перед этим было сказано: не торопись. Объезжай. Специально, назло поехал короткой дорогой.

Почти сразу злость сменилась жутью. Том понял, что невозможны две вещи. Он не может увести свой отряд с позиции. И он не может оставить на растерзание Джерван-хану Петьку Тимофеева. Никогда не забудет и себе не простит.

Зазвонил телефон. Том вздрогнул: скорее всего, звонил командир. Рядом ребята, о происшествии не сообщить нельзя. А если сообщить, то потом уже ничего не сделать. Фоменко погасит любую инициативу. Все, что останется, так это отправиться к врагу в одиночку. Или застрелиться здесь же, чтобы Джерван-хан не получил двадцать первого шурави.

— Алло…Я хотеть говорить…

Том плотно прикрыл трубку рукой, после чего матюгнулся. Еще этот на шею. Вечный соискатель Пулитцеровской премии, журналист-«точечник» Роберт Ренсимен. Вершина репортерской карьеры этого господина — снимок в анфас эритрейского солдата, целящегося в него с расстояния десять шагов. Фотография вышла в «Вашингтон-пост», а две «калашниковские» пули из мистера Ренсимена вынули в Каире.

Теперь мистера Ренсимена уже несколько дней подряд мучил зуд журналисткой честности. Он не желал удовлетвориться репортажем с мусульманской стороны и уже вторую неделю пытался посетить сербские позиции. Однако приказ из штаба был однозначен: никаких янки! Павел давно хотел бы посмотреть в глаза автору этого и многих других, столь же идиотских приказов. Потом в какой-нибудь «Вашингтон-Таймс» обязательно появится статься о том, как сербские четники закусывают мусульманскими младенцами. Что поделать, непроверенные данные, а мнения другой стороны конфликта не может быть представлено, по независящим от нас причинам.

Том мучительно попытался восстановить весь школьный английский багаж, подкрепленный незаконченными курсами и объяснить настырному американцу: полевой командир, которым он по сути и является, не имеет право нарушить приказ, поступивший сверху. Кстати, может его и нарушить? Пусть приезжает, пусть послушает переговоры с Джерван-ханом в прямом эфире. Узнает, с какой пунктуальностью боснийцы выполняют Гаагскую конвенцию. Есть только одна загвоздка: разговор опять пойдет по русски, а при американце нельзя показывать, будто сербский офицер пользуется этим языком. Пусть знает читатель «Вашингтон-Таймс» — в Боснии могут быть добровольцы только с одной стороны, с мусульманской.

А кстати… Почему бы нет…

Павлу показалось, будто он, как в детстве, стоит на обрыве карьера, в Колпино, не зная, что ждет его внизу: изогнутая стальная балка или полугнилое бревно. Но друзья смотрят, надо прыгать. И он прыгнул.

— Мистер Ренсимен, у меня для вас есть небольшой презент. В моем отряде воюет гражданин США, Люси Рэдфорд. Она перешла в ортодоксальную веру и защищает сербов. Я думаю, вы бы хотели взять у нее интервью.

Мистер Ренсимен попытался что-то ответить, Том услышал слово «томороу» и перебил его.

— Завтра не может быть. У Люси будет важная военная операция. Мы ждем вас сегодня.

— О’кей, — коротко ответил мистер Ренсимен и разговор завершился.

Том присел на стул, прекрасно понимая, каким похабным делом ему предстоит заниматься ближайшие часы. Предстояло ждать и думать.

Каким бы авантюристом и любителем сенсаций не был мистер Ренсимен, трудно представить, что он сорвется в шесть часов вечера и помчится за сто километров, в расположение незнакомого сербского командира. Может и помчится. Но завтра. А перед этим позвонит в свое посольство и объяснит, в какую точку земного шара надо высылать отряд командос, если он не выйдет на связь в течение ближайших 48 часов. Меньше всего шансов было на то, что янки возьмет, да и приедет.

Впрочем, кроме бесполезных ожиданий было еще одно дело. Объяснить Даше Лугиной, какая роль ей отведена в намеченном спектакле.

Даша была в отряде поварихой. Хотя каждый из бойцов считал, что в Боснию он попал совершенно случайно, к Даше Лугиной это относилось в первую очередь. Дочь среднего коммерсанта из Москвы, успела проучиться во французском лицее четыре года. Ее филологические и лингвистические успехи были таковы, что можно было думать и об Оксфорде, но однажды ее попутчиком в экспрессе Страсбург-Париж, оказался сербский студент. Их роман начался в Париже, продолжился в Белграде, а потом и на фронте. К собственному удивлению, Даша поняла, что любит сербов, а также всех, кто причастен к справедливой борьбе этого гордого народа. Милич уже разочаровался в войне и вернулся во Францию, доучиваться, а Даша — осталась. У нее был настолько прекрасный характер, что хотя любили ее многие, остальные не обижались.

Она научилась стрелять, готовиться на пятьдесят человек и, благодаря знанию языков, прекрасно перехватывала вражеские разговоры. Именно на лингвистические таланты Даши Том и рассчитывал. Еще он рассчитывал на неприкосновенный запас ракии, который ему оставил Фоменко на прощание…

Прошло сорок минут с того момента, как Павел Томаков превратился из вчерашнего жителя Московского района города Питера и сегодняшнего русского добровольца в Боснии, в знаменитого американского журналиста Роберта Ренсимена. Если этот популярный журналист до этого хотя бы раз побывал в расположении отрядов Джервани-хана, то Пашке Томакову осталось жить совсем немного. Ведь в эту минуту он ехал к человеку, с которым не так давно говорил по рации, обсуждая дальнейшую судьбу своего друга.

Сам мистер Ренсимен в эту минуту находился в общстве Даши, будучи пьяным до такой степени, что и не заметил, как расстался со своими документами, а также производственным инвентарем: диктофоном, фотоаппаратом и спутниковым телефоном. Еще Том прихватил куртку американца, здраво рассудив, что в камуфляже по боевым позициям шатаются только русские журналисты, да и то, в пределах бывшего Союза.

Этот вечер был звездным часом Даши. Она с первой же минуты определила, что Ренсимен — уроженец южных штатов, считающий весь остальной английский язык акцентом южно-каролинского. Поэтому она смело, не сбиваясь, поведала ошеломленному репортеру свою «биографию», рассказала о судьбе дочери американского офицера с германской военной базы, которая еще со школы усвоила левые идеи, стала сознательным борцом с империализмом и теперь борется здесь, на Балканах. Удивление гостя оказалось столь глубоким, а рассказ — столь интересным, что ему даже не пришло в голову потребовать от своей соотечественницы какого-нибудь самого примитивного документа, подтверждающего сказанное.