Читать книгу "Следы - Януш Леон Вишневский"

Мне на селе все из-за дочери завидуют.

А когда ее показали по телевизору, в новостях – она там какие-то умные слова говорила, – некоторые из зависти перестали со мной в костеле здороваться, зато теперь внимательно смотрят мне на руки, сколько я там жертвую – ведь мать такой богатой дочери должна класть банкноты покрупнее. Но какая она, помилуйте, богатая? Ей фирма снимает в Берлине апартаменты, чтобы у нее был постоянный адрес, а сама она живет по отелям. И должна по первому их зову лететь, потому что эти капиталисты ей ведь отели оплачивают. Когда я три года назад ждала ее в сочельник с борщом и кутьей из самого лучшего мака, она мне позвонила из отеля в Шанхае. И мы разделили облатку по телефону. Только это было уже гораздо позже полуночи, потому что в Китае-то часы ходят по-другому. Я заморозила ей пироги с капустой и грибами и отправила в Берлин посылкой. Но посылка вернулась обратно, потому что в это время ее адрес перенесли в Лондон – там, видите ли, налоги меньше.

Два года назад она приезжала во Франкфурт в сочельник, но только на одну ночь. А на следующий день у нее было назначено уже какое-то важное совещание, где-то далеко. Поэтому меня в свой график она вписать не могла. Мы долго разговаривали, и я помню, что замучила ее колядками, а потом вдруг зачем-то сказала, что у меня на столе два пустых прибора: один – для настоящего бездомного, а второй – для нее. Конечно, я понимаю, что ей стало неловко. Но я хотела, чтобы она опомнилась. Мой Марцин, светлая ему память, батрачил – но рабом он не был никогда.

В этом году она должна была во Франкфурте делать пересадку на самолет до Варшавы. А мой крестник здесь живет уже больше двадцати лет. Половина нашего села теперь живет в Германии. В этом году он полетел с семьей на праздники куда-то в теплые края. А у него кот – так что я для них как подарок с небес оказалась. Он мне оставил ключи от квартиры. Я поставила елку, приготовила борщ, начинила пироги, купила вино. В автобусе я за елочку из нашего леса заплатила столько же, сколько за себя. Я ее и вчера ждала, но сегодня больше. А она позвонила в полдень и сказала, что ее отправляют в Нью-Йорк. Ну вот я и накрыла стол скатертью, положила на тарелку облатку и приехала сюда, в аэропорт, чтобы на лавочке посидеть. Здесь люди, а мне сегодня не хочется одной быть. А вы – если, конечно, можно спросить… вы тоже кого-то ждете?

Непартнерские отношения

Эрик – настоятель маленькой католической парафии на окраине Гейдельберга. Он родился в Ополе, а в конце горячих семидесятых попал в Германию как несовершеннолетний сын политических эмигрантов. Отец его был органистом в костеле, сестра матери была монашенкой, а мать прислуживала ксендзу, не беря за это денег. Молитва перед любым делом, пост на грани голодания перед Пасхой, вечерние чтения Библии на немецком языке. Он помнит, что если во время этих чтений он вдруг засыпал – то немедленно получал подзатыльник от бабушки Магдалены. В Польше Бог был с ним с самой первой минуты его жизни, и в Германию Бог приехал вместе с ним. Отец так хорошо играл на органе, что смог устроиться органистом в лагере Фридланде рядом с Гёттингеном, где из поляков путем заполнения нескольких граф в нескольких документах делали немцев. На заработанные таким образом деньги и на немецкую «социалку» он отправил сына учиться, и Эрик с отличием окончил факультет теологии в Гёттингене. На пятом курсе он почувствовал свое призвание. После учебы он провел два года в закрытом ордене, потом орден отправил его в Болонью, а когда его рукоположили в священники – курия направила его в парафию в Гейдельберг. Он стал самым молодым настоятелем в истории этого города. Он служил мессы, крестил, венчал, соединяя людей на всю оставшуюся жизнь, причащал и соборовал умирающих, слушал исповеди, отпускал грехи.

Три года тому назад ему довелось выслушать исповедь Роберта. А через несколько дней Роберт подошел к нему во дворе костела. Они говорили о святости, о смысле жизни и о «умершем Боге» Ницше. Потом Роберт вдруг коснулся его руки, а Эрик обнял его и поцеловал в губы. Роберт – студент философского факультета. Вот уже восемь лет. Стипендии его хватает только на арендную плату, а на все остальное, включая курсы йоги и поездки на турниры по гольфу от Дубая до Лиссабона, он зарабатывает проституцией. За деньги он дотрагивался до множества мужчин и позволял им трогать себя. Эрик в тот вечер всего этого еще не знал. Он до сих пор помнит свой ужас, чувство вины, помнит, как сам воздух, которым он дышал, казалось, нес запах греха, помнит опустошение, удивление от собственной слабости, а потом – стыд и огромную, всепоглощающую ненависть к себе.

Он тогда убежал со двора. В чем был – в сутане и сандалиях, надетых на босу ногу. Он пытался убежать. Всю ночь бесцельно слонялся по городу. А через неделю понял, что от этого убежать невозможно. И скрыть это тоже невозможно. От людей – может быть. Но ведь «от Него ничего не скроешь».

Он не смог смириться с тем, что произошло в тот вечер. И все же страстно желает, чтобы это снова повторилось. Он скучает по Роберту, он хочет быть с ним. Он заботится о нем, разговаривает с ним, воспитывает его. Бежит от него – чтобы через несколько дней снова вечерами стоять перед его домом. Чтобы только увидеть его на минутку.

До недавнего времени он думал, что хочет «обратить» Роберта, наставить его на путь истинный. Но теперь понимает, что на самом деле это попытка обратить себя. Что на самом деле он хочет, чтобы Роберт принадлежал только ему. Как мужчина…

Андреа была в Бухаресте акушеркой в родильном отделении клиники. Когда ей шесть месяцев не платили зарплату, она решила уехать. Медсестры в Германии – в основном иностранки. В Дрездене ей повезло, и она смогла устроиться на работу в хоспис. А поселилась в маленьком отельчике поблизости. Бесплатно ходила на языковые курсы, получила беспроцентный заем на «обустройство».

В хосписе, разумеется, она не работала акушеркой и не присутствовала на родах – она имела дело только с умирающими.

На втором этаже в шикарной отдельной палате умирал от рака легких Юрген. Ему было сорок два года, он был сыном владельца нескольких местных аптек. Поэтому у него была и эта палата, и особенная забота профессора, директора хосписа, поэтому к нему каждые три дня приходил психолог, поэтому у его кровати стояли в вазе цветы и поэтому в его глазах было больше тоски и боли, чем в глазах тех, кто умирал в многоместных палатах без цветов и отдельных ванных. Отец Юргена никогда его не навещал. К нему вообще никто не приходил, кроме высохшей старушки, которая пришла только раз, в день его рождения.

Они разговаривали между собой по-французски. Сейчас она уже не вспомнит, когда стала приходить в хоспис и по воскресеньям, и каждый день, даже если у нее не было дежурства. Она приходила к нему и для него. Готовила его любимый фасолевый суп, приносила в термосе зеленый чай с жасмином, читала ему вслух книги, которые он любил, покупала себе с мыслью о нем платья, которые прятала под белым накрахмаленным халатом. И хотя ей страшно хотелось – она никогда не брала его за руку, потому что «это напоминало ему пошловатые картины умирающих библейских героев в Дрезденской галерее».