Читать книгу "Смерть расписывается кровью - Алексей Макеев"

– Обидеть подчиненного – дело нехитрое, а вас тут двое начальников на меня, сиротинушку! – с театральным жестом воскликнул Крячко и тут же рассмеялся. – Ладно, убедили. Что практически следует из ваших рассуждений и геометрических построений, господин генерал? Нет, что треугольничком придется заниматься нам со Львом, – это до меня уже дошло. Мотивы твоего решения мне тоже понятны. Не совсем понятно, как за это дело ухватиться и с чего конкретно начинать. Раз уж ты, Петр, все так замечательно продумал, поделись соображениями. Не слышу ценных руководящих указаний.

– И не услышишь, – усмехнулся Орлов. – Кроме единственного. Позволю себе процитировать твоего непосредственного начальника: «Думать надо. Я не доктор, у меня готовых рецептов нет».

– Кстати, – заметил Гуров, – я эту примечательную фразу впервые от тебя, Петр, услышал, лет двадцать пять тому назад. Ты еще подполковником был, а я, соответственно, сопливым старшим лейтенантом.

– Надо же, как время-то летит! – снова усмехнулся генерал. – Думайте! Соображения у меня лишь самые общие. Смысл их прост: там, внутри треугольника, находятся решения по всем трем его сторонам. Значит? Стоит взломать одну из сторон, наш треугольник рассыпается. И сразу мы все в белом!

– Легко сказать! – недовольно проворчал Крячко. – Петр, попросил бы Верочку кофе организовать. С печенюшками. Мы же знаем, что она тебе из дома постоянно всякие вкусности таскает. Я сегодня толком не позавтракал.

– Пожалуй, – согласился Орлов. – И птицу пора кормить. Капитан Флинт по часам питаться приучен. В книжке про канареек написано, что птичкам четкий режим питания для здоровья полезен.

– У меня что-то аппетита нет, – сказал Гуров. – Как вспомню фотографию бедолаги Арзамасцева… Знаешь, Стас, Петр прав: не дело, когда по Москве спокойно разгуливает человек, который убивает, да еще и таким изуверским образом.

– Да не спорю я, – кивнул Крячко. – Займемся мы этим изобретателем, такова наша доля сыскарская. А что до аппетита, так он у меня всегда хороший. Люблю, грешным делом, вкусную еду. Хотя… Как подумаешь, куда все это потом девается и во что превращается…

Генерал и Гуров рассмеялись. Станислав был в своем амплуа, Крячко славился в управлении как любитель похохмить. Это среди сыщиков ценится: помогает отвлечься и снять напряжение.

– Могу подбросить еще одну мыслишку, – сказал генерал Орлов через десять минут, отставив в сторону исходящую ароматным парком чашку с «Арабикой». – Зададимся вопросом: откуда может всплыть некий документ, написанный лермонтовским почерком? Неизвестный ранее документ. Письмо. Скорее всего, из мест, как-то связанных с жизнью поэта, а таких немного. Питер, Москва, Тарханы, Северный Кавказ. Так вот, советую провести анализ глубиной примерно в год – не случилось ли чего в этих местах такого, что как-то могло быть связано с пропажей или обнаружением подобного документа? Не было ли подозрительного криминала? Может, где-то архив ограбили. Или подожгли. Или… Много чего может быть «или». Используйте базу данных нашего управления, к нам сведения со всей России стекаются. Задействуйте Лисицына и его команду. Вот подсказывает мне интуиция, что две эти смерти – дяди и племянника – не первые в ряду смертей, связанных с письмом. Слишком уж добыча соблазнительная: спрятать легко, весу никакого, а стоит дороже бриллиантов. И вывезти за бугор в отличие от бриллиантов не в пример проще. Тот, кто владеет такой ценностью, должен быть предельно осторожен.

– Согласен, мысль отличная, – вслух сказал Гуров, а про себя подумал, что им с Крячко еще учиться и учиться у Орлова точности и цепкости аналитического мышления.

* * *

Сергей Павлович Осинцев, известный среди блатных под напрашивающимся погонялом Оса, умирал.

Осинцев знал, что умирает. За три месяца, проведенных им то на койке в палате Четвертой московской клинической больницы, то в реанимации той же клиники, он уже почти смирился с тем, что ему не выкарабкаться. Смерти Сергей не слишком боялся, в загробную жизнь и воздаяние за грехи, которых на нем висело, как на Жучке блох, не верил совершенно. Досадно, конечно, уходить так рано, ведь только-только тридцать пять исполнилось, но раз уж так легла масть…

Нет, Сергей Осинцев не мог пожаловаться на свой организм: он сопротивлялся костлявой старухе изо всех сил, на пределе возможностей. И медики старались, делали, что могли. Одно время, недели две назад, даже появилась надежда, что дело пошло на поправку. Но нет, сразу после Нового года Сергей вновь, уже в пятый раз, оказался в палате интенсивной терапии. В реанимации. Откуда, как известно, две дорожки: одна в обычную палату, а другая…

Ясно, куда.

Такое часто бывает, когда причина болезни – проникающие в брюшную полость ножевые ранения с последующим воспалением брюшины и гнойным перитонитом. Холмики и впадины: раненому то становится чуть лучше, то он вновь скатывается вниз, на грань гибели. Только вот каждый следующий раз холмик становится все ниже, а впадина все глубже. Та самая грань приближается, и нет никакой возможности затормозить скольжение к ней. Счастливы те, кто впадает в беспамятство, не чувствует боли, не ощущает ледяного дыхания скорого конца. Только Сергею и здесь не повезло, Осинцев все время оставался в сознании.

И врачи, и сам Осинцев понимали: шестого попадания в реанимацию ему не перенести. Оттуда он отправится прямиком в больничный морг.

Нет, не близость неизбежной смерти доводила Сергея до исступления в бесконечные бессонные часы, не страх и не жалость к себе. И даже не боль, с которой он сжился, заставляла Осу до хруста и судороги челюстей сжимать зубы, чтобы не заорать в голос.

Его мучило то, что он не сможет отомстить, бесило осознание чудовищной несправедливости и предательства, жертвой которых он стал. И собственной глупой наивности. Ох, как неприятно в преддверии смерти ощущать себя лопоухим дурачком, жалким фраером, которого развели, точно мелкую сявку. И списали двумя ударами финки в бок.

Жаль, что не дорезали. Прямо тогда. Чего проще: чиркнули бы перышком по горлу, и всего делов. Если бы он совершил такую подлость, то так бы и сделал. Нет, решили, видать, что он спекся с тех двух ударов. Руки пачкать не захотели. Тоже ведь нелегко своего резать. Ни за что резать, только чтобы нажиться, кусок изо рта вырвать. Самый поганый мент, вертухай гнусный, и то так не поступит. Хороши оказались московские блатные, нечего сказать. Гаже любой свиньи.

Правильно, вообще говоря, решили. Один шанс на сто у него был остаться в живых после такого угощения. А вот поди ж ты… Остался. Ненадолго, правда.

И зачем остался? Чтобы весь этот жалкий довесок, который не сегодня-завтра завершится, так страдать, вспоминая о своей глупости и чужой подлости?

Но как же так?! Он, Оса, всегда жил по понятиям, всегда строго исполнял блатные законы, главный из которых гласит: не крысятничай! Не делай подлянку своим!

А с ним как обошлись?! И кто обошелся! Это что же получается: полный беспредел, все понятия прахом пошли, даже своим, с кем рядом на шконках лежали, даже им доверять нельзя?! Тогда действительно лучше смерть, чем такая жизнь. Вот только рассчитаться бы кое с кем, наказать иуд. Да ведь как накажешь, если не то что на ноги встать, а рукой пошевелить еле-еле можешь, даже глаза поворачиваются вроде как со скрипом? Плюс к тому липкий холодный пот и страшная слабость…