Читать книгу "Подарок моря. Как вернуться к себе и жить просто - Энн Линдберг"

Тяжелые и мягкие, словно водоросли под нашими ногами, в сумерках мы возвращаемся в тепло и уединение нашего дома. Сидя у огня, мы потягиваем херес. Мы садимся ужинать и начинаем разговор. Вечер — время для разговоров. Утро — время для умственной работы. По-моему, во мне все еще сохраняются привычки школьной жизни. День — для физической работы, работы на свежем воздухе, а вечер — для обмена мнениями, для общения. Неужели ничем не прерываемая ночная тьма после яркого, разделенного на части дня открывает нас друг другу? Или бесконечный простор и бесконечная тьма сдерживают и успокаивают нас, заставляя обращаться к малейшим проблескам человечности?

Общение, но не очень длительное. Потому что хорошая беседа бодрит, как чашка крепкого кофе, и заснуть после нее так же трудно. Перед тем как ложиться спать, мы снова выходим на улицу. Мы гуляем по берегу под звездами. А когда мы наконец устаем от прогулки, мы вытягиваемся прямо на песке, на берегу, под звездной чашей. Мы открыты постижению ее границ. Она вливает в нас звезды, пока мы не наполняемся ими до краев.

Именно этого мы жаждем после малости дня, работы, деталей, близких отношений и даже общения. Мы жаждем величия и универсальности ночи, изобилующей звездами, которые, словно прилив, наполняют нас.

А потом из необъятности межзвездного пространства мы возвращаемся на свой пляж. Мы снова идем на огни дома, горящие в темной мгле деревьев. Маленькие, надежные, теплые и гостеприимные, эти точечные маяки на фоне непомерного хаоса тьмы направляют нас. Они снова возвращают нас в крепкий сон ребенка.

* * *

«Какой чудесный день», — думаю я, снова прокручивая его с самого начала. Что сделало его таким идеальным? Может, разгадка кроется где-то на самом дне? Прежде всего, она кроется в его свободе. На острове возникает ощущение бесконечности. День здесь ничем не ограничивается. В нем присутствует естественный баланс физической, мыслительной и социальной жизни. Он движется в легком непринужденном ритме. Напряжение не искажает работу. Притязания не душат отношения. Близость ограничивается легкостью прикосновения. В ходе дня мы двигаемся, словно танцоры. Нам достаточно лишь легкого прикосновения, мы инстинктивно движемся в одном темпе.

Хорошие отношения похожи на танец и строятся на тех же правилах. Партнерам вовсе не нужно крепко держаться друг за друга: запутанные, но радостные, быстрые и свободные, словно под ритм «Деревенского танца» Моцарта, они уверенно двигаются в такт. Крепко схватиться за партнера означало бы сковать, заморозить движение, сдержать его бесконечно меняющуюся красоту. Здесь нет места цепкой хватке и властной руке — лишь едва заметное, мимолетное прикосновение. Рука в руке, лицо к лицу, спина к спине — неважно, как именно мы танцуем. Мы просто знаем, что наш партнер движется в том же ритме, мы вместе вырабатываем структуру нашего танца и незаметно подпитываемся им.

Удовольствие от такого танца — это не просто удовольствие от создания или участия, это удовольствие от жизни одним днем. Легкость прикосновения и жизнь одним днем переплетаются. Невозможно танцевать хорошо, не попав в ритм музыки, делая лишь шаги назад и вперед и при этом не удерживая равновесие в настоящем. Именно идеальное равновесие придает танцу ощущение легкости, бесконечности, вечности. Об этом в стихотворении писал Блейк:

Кто удержит радость силою,

Жизнь погубит легкокрылую.

На лету целуй ее —

Утро вечности твое![24]

Танцоры, идеально попадающие в такт, никогда не нарушают «окрыленности» друг друга и самих себя.

Но как овладеть такой техникой танца? Почему это так сложно? Что заставляет нас сомневаться и оступаться? Мне кажется, именно страх побуждает нас ностальгически цепляться за последний момент или жадно хвататься за следующий. Страх разрушает «окрыленность». Но как изгнать его? Его можно изгнать только противоположностью — любовью. Когда сердце переполнено любовью, в нем не остается места страху, сомнениям, нерешительности. Именно отсутствие страха помогает в танце. Когда каждый партнер любит настолько, что не задается вопросом, любят ли его взамен, когда он просто знает, что любит, и движется под музыку, тогда и только тогда два человека могут танцевать идеально в такт.

Но какое это имеет отношение к аргонавту — этот идеальный образец двух танцоров, двигающихся ровно в такт? Не должны ли они быть созвучны более всеобъемлющему ритму, естественным колебаниям маятника между общением и уединением, между близостью и отвлеченностью, между частностью и универсальностью? Не это ли колебание маятника между противоположными полюсами питает отношения? Йейтс[25]однажды сказал, что «поделиться глубокими мыслями и затем соприкоснуться» — величайший жизненный опыт. Но требуется и то, и другое.

Первое прикосновение, сокровенное соприкосновение личного и частного (обязанности по кухне, беседа у огня), а затем потеря близости в потоке безличного и абстрактного (безмолвный пляж, звездная чаша над головой). Оба партнера теряются в общем море Вселенной, которая поглощает и одновременно освобождает, которая разделяет и одновременно объединяет. Разве это не то, что подразумевается под более зрелыми отношениями, под встречей двух одиночеств? Период рассвета отношений был близким и личным. Следующий — «устричный» — период был полон частностями и практичностью. Но в зрелый период аргонавта не должен ли происходить переход от личного, частного и функционального к абстрактному и универсальному, а затем снова к личному?

Нет ли в этом образе маятника, размеренно колеблющегося между противоположными полюсами, решения проблемы целостности отношений? Разве в нем нет намека на понимание и принятие окрыленности отношений, их бесконечных приливов и отливов, их неизбежной переменчивости? Как писал Сент-Экзюпери: «…жизнь Духа иногда прерывается. Только жизнь Разума непрерывна или почти непрерывна… Для Духа же важны не сами вещи, а смысл, связывающий их между собой. Подлинное лицо вещей, которое он постигает сквозь внешнюю оболочку. И Дух переходит от ясновидения к абсолютной слепоте. Настает час, и тот, кто любит свой дом, вдруг обнаруживает, что это не более чем скопище разрозненных предметов. Настает час, и тот, кто любит свою жену, начинает видеть в любви одни лишь заботы, неприятности и неудобства. Наступает час, и тот, кто наслаждался какой-то мелодией, становится к ней совершенно равнодушным»[26].

«Истинная жизнь» наших эмоций и наших отношений тоже переменчива. Невозможно изо дня в день, из минуты в минуту любить ровно и постоянно. Тот, кто притворяется, что любит именно так, лжет. Как мало мы доверяем отливам и течениям жизни, любви, отношений! Мы радостно бросаемся навстречу приливу и в страхе протестуем, едва лишь воды любви отхлынут прочь. Мы боимся, что они никогда не вернутся обратно. Мы упрямо стремимся ко всему неизменному, долговечному и прочному. Но единственное, что и в жизни, и в любви неизменно, — это их развитие, их течение. Это и есть свобода, в том смысле, в котором свободны танцоры, едва касающиеся друг друга в танце, но остающиеся при этом партнерами. Истинную уверенность дают не владение, не требовательность, не ожидания и даже не надежда. Ни ностальгические оглядки в прошлое, ни страхи и ожидания будущего не дают уверенности в отношениях. Такую уверенность дают лишь отношения в настоящем и принятие их такими, какие они есть. Отношения, должно быть, тоже похожи на острова. Их нужно принимать такими, какие они есть здесь и сейчас: словно острова, со своими границами, окруженные морем, с бесконечными приливами и отливами. Мы должны быть уверены в окрыленности жизни, в ее приливах и отливах, в ее переменчивости.