Читать книгу "Меня убил скотина Пелл - Анатолий Гладилин"

Позже он задумался над версией Задорнова. Действительно, как бы он ни относился к Самсонову и Краснопевцевой, ему никогда не приходило в голову попытаться их в чем-то переубедить. Допустим, с Юрой можно было работать, Говоров добился, что Юра стал мягче в своих оценках, перестал сводить личные счеты с московскими поэтами, тогда как про Самсонова и Краснопевцеву он знал заранее, какая будет у них реакция на то или иное событие. То есть они тоже, как и он, были людьми неуправляемыми. Значит, если взглянуть с точки зрения начальства, если Радио должно дудеть в одну дуду, то их увольнение было неизбежно.

Если и шел какой-то закулисный торг (а все могло быть в этом лучшем из миров), то американцы, ради того чтобы снять глушение, согласились бы уволить половину сотрудников Радио. Невзирая на имена. Уволили бы из парижского бюро и Виктора Платоныча, и Галича — если бы они дожили до этих дней. Картина ясна: если на одной чаше весов соображения высшей политики, а на другой — какой-то Говоров, у американцев рука не дрогнет.

Говоров теряет не только место. Он теряет трибуну. Он знал, что, несмотря на вой в эфире металлической пилы, его внимательно слушают в Союзе. Все его московские приятели, жалуясь на глушение, неизменно спрашивали: кстати, а что ты тогда про меня говорил? То есть все каким-то образом доходило до адресатов. И Говоров гнул свою линию. Когда-то, вопреки сопротивлению американцев, ему удавалось пробивать свои фельетоны про Брежнева. Теперь их могли бы печатать в «Правде», на первой полосе. Но тогда какой был стон в Гамбурге! Ведь на Радио было предписание, строго запрещавшее высмеивать советских политических лидеров. А то, что вся страна издевалась над Брежневым в многочисленных анекдотах, это американцев не колыхало. Опять же высшие дипломатические соображения, поцелуи Картера крупным планом!

Говорову казалось, что он понимает настроения в Союзе. Именно поэтому, когда началась горбачевская перестройка, Говоров сразу ее поддержал и резко сменил тон своих культурных программ. Может, как раз это и не понравилось какой-то инстанции в Москве. Ведь годами из зарубежных «радиоголосов» создавался образ врага. В интересах пропаганды требовалось сохранить этот образ. То есть в Москве Говоров не нужен был как союзник — только как недруг. И Пеллу поставили условие.

Все могло быть так. Могло быть иначе. Но Говорова не покидало ощущение, что, стараясь угадать мотивы решения Пелла, он разбирает законы высшей математики, бином Ньютона. На самом деле ничто это Пеллу неведомо, тот овладел лишь двумя правилами арифметики, сложением и вычитанием, и, не мудрствуя лукаво, отбросил костяшки на примитивных бухгалтерских счетах.

Он получил заказное письмо с уведомлением о вручении. Беатрис сообщала, что после той беседы, на которую его приглашали, его увольняют с 15-го числа по экономическим условиям вследствие сокращения бюджета и падения курса доллара. Согласно закону, следующие два месяца он может работать, а может и не работать. Через два месяца с ним произведут окончательный расчет.

Говоров приехал в бюро и сделал сразу два журнала из тех материалов, которые оставались у него в запасе. Теперь хотя бы он был чист перед своими авторами. Впрочем, уволенные на таких же условиях, как и он, никто из них больше писать для Радио не собирался.

Далее была странная неделя. Говоров прокомментировал полемику в «Литгазете» (как ему показалось, весьма удачно и по существу — он вскрыл то, о чем в «Литгазете» умалчивали), дал репортаж с двух парижских выставок. В дневных программных телексах, что ложились на его стол, корреспонденции Говорова не было. Но Борис Савельев уверял: все в порядке, его материалы идут в эфир.

Между тем возобновились звонки. Джон из вашингтонского бюро поздравил Говорова: мол, им точно стало известно, что его переводят в Гамбург.

— У меня в кармане письмо, что я уже уволен! — изумился Говоров.

— Не знаю, — сказал Джон, — я передаю тебе то, о чем у нас говорят.

Позвонили из «Русской газеты». На летучке главный редактор сказала, что о Говорове не надо беспокоиться, он переезжает в Гамбург. Не было тайной, что у редакторши, американской чиновницы, прямая связь с Вашингтоном.

Позвонили из Гамбурга. Письмо составлено, его подписали все русские журналисты. С этим письмом делегация от профсоюза пошла к директору русской службы Уину. Уин сказал, что вопрос о Говорове будет пересматриваться.

— Что бы все это значило? — спрашивал Говоров у Савельева.

Борис поиграл пальцами рук.

— Одно могу сообщить. Вчера по телефону Уин мне признался. Они не ожидали, что твое увольнение вызовет такую волну. Попробуй спросить у Беатрис.

Выслушав Говорова, Беатрис пошла пятнами.

— Мне официально ничего не известно. Но вы правы, Андрей. Американцы дураки, они сами не знают, чего хотят. Ведь столько затрачено работы, чтобы провести это увольнение!

Тут Говоров должен был сказать: «Лицемерная Крыса, значит, ты первая с энтузиазмом рыла мне яму!» Но Говоров, увы, промолчал. Не тот был момент, чтобы идти на обострение.

Почувствовав, что проговорилась, Беатрис расплылась в сладчайшей гримасе:

— Скажите вашим друзьям, пусть поторопятся. Что-то изменить можно только в оставшиеся полтора месяца. И будьте спокойны: если я узнаю хорошую весть, я позвоню вам даже среди ночи.

Впервые после операции Кира встретила его улыбкой. Осмысленно расспрашивала о Денисе, девочках, о доме. И, глядя на ожившую Киру, Говорову показалось, что он сам оттаивает, что тот жуткий холод, который его сковывал все эти дни, сделал автоматом, механической куклой, уступает место человеческому теплу. Слава богу, Кире лучше! Может, это добрый знак, может, кончается черный период? Ведь все кругом упорно говорят о переводе в Гамбург. Вдруг? Вдруг друзья Аксенова, американские журналисты, нажали на Пелла, вдруг после письма русской редакции Уин и Лот сообразили, что малость погорячились, шибко резанули, вдруг звонок из Белого дома? И тогда он скажет Кирке: если б ты знала, из какой дикой ямы мы вылезли, в какую бездонную пропасть ухнули, но вот чудом зацепились, выкарабкались. И они запакуют чемоданы, свалят в контейнер мебель и отправятся на казенную квартиру в Гамбург, хором распевая под стук колес поезда старую военную песню: «В Германии, в Германии, в проклятой стороне…»

— Ночами я плохо сплю, — рассказывала Кира, — конечно, мне дают снотворное, но я как-то прохожу сквозь них, они меня не задевают. А ты? Что-то случилось? Неприятности на работе?

Говоров не отвел глаз, но сделал соответствующую рожу.

— В общем, да. Ведь мой отдел сократили. Уволили всех внештатников.

Кира задумалась.

— Жалко ребят. С другой стороны, у тебя теперь будет свобода действий. Можешь привлечь новых авторов — молодых писателей, парижских профессоров. Ведь ты этого хотел?

…Придет время, и он ей скажет:

— Неужели ты до сих пор ничего не поняла. Меня уволили!