Читать книгу "Венский бал - Йозеф Хазлингер"

Всего у отца было четыре фото, привезенных из Берген-Бельзена. На одном из них – крупный план – та самая братская могила. Груда обтянутых кожей, искривленных скелетов напоминает завязанную узлами цепь. Не так просто разобрать, где чья нога или голова, с каким торсом сочленяется тот или иной тазобедренный сустав. Кое-где тела прикрыты лоскутьями одежды. На другом снимке – бульдозер, толкающий груду человеческих тел к краю ямы. И последнее фото – обернутая одеялом женщина. Мертвая голова обтянута белым платком. Руки сложены на животе. Застывший взгляд устремлен куда-то в сторону. Снимок сделан в тифозном бараке лагеря.

Во времена моего детства отец показывал эти фотографии каждому, кто бы ни побывал в нашем доме. Комментируя первый снимок, он неизменно указывал на британского офицера и пояснял: «Это я».

Гости сидели как воды в рот набрав, когда отец говорил о сладковатом трупном смраде, который облаком окутывал концлагерь и чувствовался даже издалека. Он рассказывал о горах трупов, обнаруженных англичанами в Берген-Бельзене. В первые дни после освобождения эти груды только росли, поскольку ежедневно трупов поступало больше, чем успевали захоронить. Одна женщина заплакала, увидев снимок братской могилы. Она искала на ней тело своей матери.

К нам приходило много людей. Почти все говорили по-немецки. В нашей части Хэмпстеда улицы уже именовали «штрассами» – настолько велик был приток эмигрантов. Немцев и австрийцев я делил на две группы: на хорошую – это были люди, заходившие к нам, – и плохую, состоящую из убийц, которым чуждо все человеческое, но эти жили далеко от нас, на континенте. Я знал, где отец хранит фотографии, и часто рассматривал их. Будучи старым австрийским коммунистом, отец отлучил меня от всякого религиозного воспитания. И хотя в детском саду и в школе меня приучали к мысли о том, что после смерти люди либо возносятся на небо к Господу Богу, либо попадают в преисподнюю, к дьяволу, у меня была каша в голове. Я видел склеенные глиной глыбы трупов, видел бульдозер, перекатывавший их по земле, ломая черепа и кости, а ведь это всё были хорошие люди, чьи родственники навещали нас. И как же они могли вдруг очутиться в другом месте, если лежали здесь. Всемогущий Бог смахивал на Гитлера. Он был большим пальцем гигантской руки, который в любой момент мог показаться в небе и раздавить меня.

Однажды отец рассказал, как спустя несколько дней после освобождения он нашел среди трупов живого человека. Бульдозер сгребал смердящие тела в яму, а отец следил за тем, чтобы эсэсовцы не работали спустя рукава. И тут он заметил ладонь, она шевелилась, несмотря на то что бульдозер еще не поддел клубок трупов, из которого она торчала. Он дал команду «стоп» и по мертвым телам взобрался наверх, где мелькнула рука. Она была теплой. Так удалось выяснить, что при освобождении среди мертвых могли оказаться и живые, которых еще теплыми просто сваливали в штабеля. А у них не хватало сил даже на то, чтобы голосом или шевелением подать какие-то признаки жизни. И меня преследовала картина: я лежу живым среди трупов, а бульдозер гонит этот вал к могиле.

Когда мне было лет двенадцать-тринадцать, фотографии притягивали меня уже по иной причине. Теперь для меня было важнее то обстоятельство, что я видел обнаженные тела. Я пытался определить, какой труп мужской, а какой женский. Это удавалось лишь в редких случаях, так как женщины от истощения стали совершенно плоскогрудыми. Но были и исключения. На переднем плане лежало сплошь измазанное глиной тело с большой грудью. Женщина не успела исхудать, должно быть, ее убили сразу, как только приконвоировали в лагерь. Я нашел это тело и на снимке с крупным планом. Тут она лежала головой вниз, опрокинутые груди свисали до плеч, ноги были раскинуты. Рядом – вздыбленное вверх задом женское тело, верхняя часть фигуры погружена в скопище трупов, отчетливо видны гениталии. Эти трупы были первыми обнаженными женщинами, которых я видел.

Отец всю жизнь гордился тем, что был в числе освободителей Берген-Бельзена. Даже в почтенном возрасте, знакомясь с каким-нибудь человеком, он первым делом упоминал этот факт. Профессор колледжа, ученый-германист, он благодаря своей книге о Рильке снискал международное признание. Но почитатели Рильке встретили ее, естественно, без восторга, поскольку отец осмелился немного поскоблить отполированный до блеска олеографический образ немецкого святого от поэзии. В книге обстоятельно говорится о консервативных политических взглядах Рильке, о его преклонении перед Муссолини и об антисемитских выпадах поэта. Но не книга была предметом отцовской гордости. Однажды он сказал: «По воле случая я просто оказался первым, кто исследовал это».

Друзьям он предпочитал дарить не книгу о Рильке, а копии тех самых фотографий, где был запечатлен в качестве освободителя. А то, что в начале войны его как подозрительного иностранца англичане интернировали, препроводив на остров Мэн, где пришлось голодать и спать на холодном полу, он, кажется, простил им. Хотя голод запомнился навсегда. Когда я возвращался домой из школы или со спортплощадки и говорил, что голоден, отец всегда поправлял: «Не голоден, а проголодался. Голод, сынок, – это совсем иное».

В Лондоне, еще до высылки на остров, он познакомился с чешкой по имени Бланка, то есть с моей матерью. Она была на несколько лет старше его и считалась квалифицированной преподавательницей английского. Свои симпатии к коммунистам, разделяемые столь многими эмигрантами, она благоразумно скрывала от властей. А поскольку она была чешкой, к ней относились лучше, чем к немецким или австрийским эмигрантам. Понятие Enemy alien[9]не стало ее клеймом. В ту пору, когда интернировали австрийцев и немцев, она получила место школьной учительницы. Отца она всячески опекала: поначалу он не знал ни одного английского слова. И вплоть до высылки она оплачивала его учебу в Лондоне. Вернувшись с острова, отец сразу же записался в действующую армию. У него была возможность отправиться по воде в Канаду вместе с другими эмигрантами. Он не захотел. Оставалось воевать со своими бывшими соотечественниками.

Мать рассказывала мне, что во время краткосрочного отпуска – это было еще до его участия в боевых действиях – отец уговаривал ее выйти за него замуж. Она же решила с этим повременить до окончания войны. Но когда война шла к концу, на свет появился я. А отец после войны еще почти год пробыл в Германии. Как военнослужащий британских войск, он пользовался свободой передвижения. В армии он получил псевдоним. На самом деле его звали Куртом Фейербахом. А в британской армии отца перекрестили в Керка Фрэйзера. Фамилию он сохранил и после войны. Мать мечтала о возвращении в Богемию. Отца же тянуло в Вену. В октябре 1945 года он туда уехал. Через две недели снова оказался в Германии. А в начале 1946 года вернулся в Лондон и женился на моей матери. И его английская фамилия стала моей тоже.

В Вену он рвался по трем причинам. Во-первых, для того, чтобы разыскать родителей, связь с которыми оборвалась в 1939 году. Во-вторых, хотелось взглянуть на квартиру, где он вырос. Кроме того, он был готов возобновить контакт с Коммунистической партией Австрии.

В квартире жили чужие люди. Они делали вид, что понятия не имеют, кто нанимал ее раньше. Другие жильцы тоже не могли вспомнить, когда и почему отсюда съехали родители отца. «Давно это было, взяли вдруг и уехали» – вот и все, что он услышал. Депортационные списки конфисковали американцы, к тому же списки были неполными. Отец оставил матери в Лондоне все данные и адрес. Позднее от американцев пришло письмо, подтвердившее самое страшное. Стариков депортировали в Освенцим. Потом английская Комиссия по Освенциму, пользуясь данными, полученными от американцев, точно установила день, когда мои венские дед и бабушка погибли в газовой камере.