Читать книгу "Бремя. Миф об Атласе и Геракле - Дженет Уинтерсон"

Геракл улыбнулся и кивнул, и повернулся спиной к огню и празднику. Он не станет спасать Атласа, как бы он его ни жалел, потому что в мире есть лишь один человек, способный принять на себя его ношу, и Геракл никогда не согласится сделать это еще раз.

Он поднял глаза и увидел Зевса Странника, который глядел на него с таким проницательным выражением, словно знал все его мысли.

Он отвернулся и посмотрел в огонь. И увидел там лишь насмешливую улыбку Геры.

Опираясь на свои границы

Что я могу сказать тебе о выборе, который мы совершаем?

Судьба есть противоположность воли и решения, а в жизни слишком многое окрашено в цвета судьбы.

Когда я появилась на свет, мать отдала меня чужим. Моего мнения, разумеется, не спросили. Это было ее решение и моя судьба.

Вскоре моя приемная мать тоже отвергла меня. И сказала мне, что я для нее никто, что, собственно, было правдой.

Нести меня было некому, и я научилась нести себя сама.

Моя девушка говорит, что у меня комплекс Атласа.

Когда я была маленькой, у моей кровати стоял ночник в виде глобуса. Аккрингтона на нем не было, да и Англии, по большому счету, тоже, но зато были моря, казавшиеся бесконечными, и я думала, что непременно переплыву их все, но найду место, где мне будет лучше; место, которое будет да и не будет нет.

Когда я была еще меньше, чем просто маленькой, еще в сиротском приюте, в комнате напротив моего окна была большая люстра в виде шара из белого фарфора. Она была похожа на луну или на другой мир.

Я глядела на нее, пока у меня не начинало все плыть перед глазами, и пока последний трамвай с грохотом не пролетал мимо, туда, где из-за поворота дороги доносились звуки концертино — всей в таких резиновых складочках.

Шар и трамвай были моими друзьями, и их неизменность, их верность позволяли мне вынести и запах скисшего молока, и высокую решетку детской кроватки, и звук шагов по истертому линолеуму, шагов, которые всегда удалялись прочь.

Я тоже хорошо умею уходить. Отвержение и вас учит отвергать. Я отвергла родной город, родителей, отвергла свою жизнь. Я создала себе новый дом и новую жизнь где-то в другом месте, и проделала это не один раз. Я всегда в бегах. Почему же тогда мое бремя кажется таким невыносимым? Что я несу на себе?

Теперь я понимаю, что прошлое не исчезает, подобно миражу. Я понимаю, что будущее, несмотря на всю свою неосязаемость, тоже имеет вес. Мы распяты между притяжением прошлого и будущего. И для того, чтобы разорвать путы этой гравитации, нужна невероятная сила, движущаяся со скоростью света.

Скольким из нас удалось освободиться, сойти с орбиты? Мы лишь дразним себя рассуждениями о свободе воли и праве самим определять течение нашей жизни. Мы верим, что в любой момент можем сделать тот единственный шаг, который отделяет нас от чуда, или что выиграем в лотерею, или что придет мистер Знаю-как-надо и сделает мир новым и прекрасным.

Древние верили в рок, в судьбу, потому что знали, как трудно человеку хоть что-нибудь изменить в своей жизни. Тяж между прошлым и будущим столь силен, что настоящее просто разорвано им в клочки. Мы сдаемся на милость моделей, унаследованных от родителей, и моделей, которые снова и снова воспроизводим в своем поведении. И это бремя действительно невыносимо.

Чем больше я делала, тем больше мне приходилось тащить на себе. Книги, дома, возлюбленные, жизни — все это громоздилось у меня на спине, которая всегда была моим самым сильным местом. Я хожу в тренажерный зал и могу без труда поднять свой собственный вес. Я могу поднять свой собственный вес. Могу поднять свой вес…

Я хочу рассказать историю заново.

Личный Марс

Атлас смотрел на Марс.

На Марсе нет жизни. На нем есть что-то вроде атмосферы, тонкой и изменчивой, а на поверхности свирепствуют пыльные бури и ураганы.

На Марсе нет почвы, он покрыт породой, которая называется реголит, — мертвым скальным мусором, булыжниками и гравием. Они образуют холмы и долины — знаки того, что когда-то, эоны назад, здесь текла вода.

Теперь воды нет. По крайней мере, на поверхности. Под нею — слой вечной мерзлоты в милю глубиной. Еще ниже располагаются водоносные горизонты с соленой водой, чья температура замерзания — минус двадцать по Цельсию.

Иногда после полудня на Марсе погода солнечная, как в Австралии. Ночью углекислый газ выпадает на дне долин туманом из сухого льда.

Что нужно, чтобы растопить лед и освободить воду?

Что нужно, чтобы вырастить одно-единственное растение?

Атлас, великий садовник, иногда мечтал, как он пробьет глубокие колодцы во тьму и холод бессознательного и возродит жизнь на покинутой солнцем планете. Как сметет все реголиты и засыплет все плодородным черноземом. Почва — это живая кожа планеты. Он будет лежать в грязи и видеть сны.

А сны его были все те же: границы… желание…

В бесконечной вселенной воображения его не ждало наказание за жажду невозможного. Зачем боги так настаивают на рамках и ограничениях, когда и дураку понятно, что все это не более чем запреты и правила, придуманные, чтобы держать людей в повиновении? Именно так они всегда и карали бунт — лишая даже той малой толики свободы, которая у вас еще оставалась, заключая дух в тюрьму.

Он думал о Востоке и о джиннах, заключенных в кувшины. То, что представляет опасность, лучше держать взаперти. Он был опасен, и потому его тело держали в оковах, чтобы дух не мог освободиться.

В этом они, правда, крупно ошиблись. Его разум всегда презирал границы. Им удалось поймать тело, но не мысль.

У него был сад, и вот теперь его основным занятием было создавать в воображении другой сад, сложный и невероятный, взращенный из ничего и обретший жизнь. Он обнес его стеной, как некогда и сад Гесперид, потому что всегда лучше всего чувствовал себя под защитой этих им самим возведенных стен.

Правда и неправда.

Его стена и дверь в стене, всегда полуоткрытая, когда хозяин был внутри. Запертая, только когда он уходил. Он ревниво оберегал свои границы от вторжений извне — это и было главной причиной того, что он пошел воевать с богами, хотя они бы возразили, что он, в свою очередь, вторгся в то, что принадлежало им. Демаркационные линии, пропускные пункты, пограничные патрули. И все это — во имя свободы. Моя свобода подразумевает ограничения для вас.

Атлас не был дураком, и к тому же в его распоряжении было все время мира, поэтому он знал, что кое-что в ходе его рассуждений было явно пропущено. Он понял это в тот день, когда пошел за яблоками и повстречался с Герой. Он чувствовал, что с того дня в его душе пустило корни нечто новое.

Границы. Желание.

Он ворочал слова, будто камни. Они и были камнями, сухими и унылыми, как марсианский реголит. На них ничего не росло. Именно эти слова ему предстояло раздробить в песок и превратить в добрую почву. А потом поливать, и спать вполглаза, и терпеливо ждать, когда из ничего проклюнется жизнь.